умирающего. Думаю, Селена тоже чувствовала это. Джо-младший не чувствовал — он заезжал сюда во время своей предвыборной кампании, но ничего не заметил, ведь он никогда по-настоящему не любил этот дом. Ведь для него это было место, где над ним издевались и называли никчемным книжным червяком. Общежитие в университете было для Джо-младшего больше домом, чем наш дом на Ист-лэйн.
Но для меня это был дом и для Селены тоже. Я думаю, моя девочка жила здесь еще долго после того, как отряхнула пыль Высокого со своих ног; она жила здесь в своих мыслях, в своих снах. В своих кошмарах.
От этого затхлого запаха было невозможно избавиться.
Я села у открытого окна, чтобы подышать свежим воздухом, потом вдруг решила запереть двери. Передняя закрылась легко, а вот задняя так заржавела, что я не сдвинула ее с места. И немудрено: я не помню, когда в последний раз их запирала.
При мысли об этом мне стало нехорошо. Я пошла в спальню и легла, положив голову под подушку, как делала маленькой девочкой, когда меня в наказание отсылали спать.
Я плакала, и плакала, и плакала. Не знала, что во мне осталось столько слез. Я плакала о Вере, и о Селене, и о Маленьком Пите; думаю, я плакала даже о Джо. Я плакала, пока не заболел желудок, а потом уснула.
Когда я проснулась, было темно, и звонил телефон. Я встала, ощупью добралась до комнаты и взяла трубку. Кто-то — какой-то женский голос — сказал: «Ты не должна была убивать ее, знай это. Если даже закон не доберется до тебя. Мы сами доберемся. Мы не хотим жить с убийцами, Долорес Клэйборн, пока на острове еще есть христиане, которые этого не потерпят».
Голова у меня так гудела, что сперва мне показалось, что я вижу сон. Но когда я наконец проснулась, она уже повесила трубку. Я пошла на кухню, чтобы сварить кофе или достать из холодильника пиво, уж не помню, когда телефон зазвонил опять. Это была уже другая женщина, и яд так и капал у нее изо рта, так что я быстро отключила ее. Мне снова захотелось плакать, и я пошла на кухню и открыла пиво, но оно показалось мне таким безвкусным, что я вылила его в раковину. Думаю, я с удовольствием выпила бы виски, но после смерти Джо я не держала в доме ни капли спиртного.
Я налила себе воды, но у нее был привкус, как у медной монеты, зажатой целый день в чьем- нибудь потном кулаке. Это напоминало мне ту ночь в кустах смородины, где так же пахло, и ту девочку в красно-желтом платьице. Я вспомнила, как мне показалось, что она в беде — та женщина, в которую она выросла. Не знаю, кто она была и где, но я никогда не сомневалась, что она
Но это неважно. Я говорю, что вода из крана помогла мне не больше, чем пиво, — даже пара кубиков льда не смогли отбить этот проклятый медный запах. Потом я стала смотреть какое-то дурацкое шоу по телевизору, попивая гавайский пунш, который нашла в холодильнике — я держала его там для двойняшек Джо-младшего. Одно шоу сменялось другим, и я смотрела их подряд, просто чтобы ни о чем не думать.
Я не думала и о том, что мне делать, ночью о таких вещах лучше не думать, потому что ваш ум отключается. Все, о чем вы думаете после заката, утром кажется глупым и смешным. Поэтому я просто сидела перед экраном и в конце концов опять уснула.
Мне приснился сон про меня и Веру, только Вера была такой, какой я ее знала раньше, когда еще жив был Джо. Во сне мы с ней мыли посуду — она мыла, а я вытирала, но делали это не на кухне, а у меня в комнате, перед маленькой франклиновской печкой. А ведь Вера ни разу за всю жизнь не была у меня дома.
Она мыла тарелки в пластиковом тазике — не мою дешевку, а свой китайский фарфор, — и передавала их мне, и одна из них вдруг выскользнула у меня из рук и разбилась о кирпичи, на которых стояла печка. «Ты должна быть осторожнее, Долорес, — сказала Вера, — если не будешь осторожной, когда устраиваешь несчастные случаи, то потом придется расхлебывать много всего».
Я пообещала ей быть осторожней, и я
«Так не годится, — сказала Вера. — Только посмотри, что ты натворила!»
Я посмотрела, и вместо осколков тарелок на кирпиче лежали маленькие кусочки зубов Джо. «Не давайте мне их больше, Вера, — сказала я и заплакала. — Наверное, я уже слишком старая. Я их все перебью, если это не кончится».
Она все равно давала мне их, и они падали и разбивались, и их звон становился все громче и пронзительней, пока не превратился в грохот. Только потом я сообразила, что это не сон, и открыла глаза. Грохот раздался снова, и на этот раз я его узнала — стреляли из пистолета.
Я встала и выглянула в окно. По улице проезжали два грузовика с людьми в кузовах. Там их было трое или четверо, и у всех были пистолеты, и они не переставая палили в воздух. По тому, как эти люди шатались (и как вихлялись из стороны в сторону их грузовики), я поняла, что они в стельку пьяны. И один из грузовиков я узнала.
Что?
Нет, я не буду вам этого говорить — незачем доставлять людям неприятности. Может, это был и не тот грузовик.
Во всяком случае, когда я увидела, что они дырявят только облака, я стала смотреть в окно без опаски. Они развернулись у нас на холме — причем один из них чуть не выпал из кузова, и даже это вызвало у остальных смех, — и поехали обратно, гудя как сумасшедшие и стреляя. Я прижала ладони ко рту и крикнула: «Проваливайте отсюда! Не мешайте людям спать!» Они посмотрели на меня, и один крикнул в ответ: «Убирайся с острова, чертова стерва, убийца!» — и они еще несколько раз выпалили в воздух, чтобы показать, какие они смелые. Потом они поехали прочь, виляя из стороны в сторону, и скоро все затихло.
Это совсем испортило мне настроение — если еще было что портить. Я не испугалась, но не могла понять, зачем люди делают такие вещи. Я вспомнила Сэмми Маршанта — как он смотрел на меня, когда увидел ту скалку. Глаза его были темно-синими, цвета океана в бурю, как глаза Селены в тот день на огороде.
Я уже знала, что утром пойду сюда, Энди, но у меня еще оставался выбор — рассказать обо всем или кое о чем промолчать. Потом я решила, легла спать и спокойно проспала до девяти. Не помню, чтобы я еще когда-нибудь с момента свадьбы проспала так долго, но я ведь поздно уснула.
Я умылась, оделась и опять воткнула телефон в розетку — в конце концов, был уже день и можно было не бояться дурных снов и злобных голосов. Если бы кто-нибудь еще позвонил, я выдала бы ему пару-тройку ласковых из моих запасов, что-нибудь вроде «вонючей желтопузой гадюки». Но когда он в самом деле зазвонил, я ничего такого не сказала, а стала слушать. Женский голос спросил:
«Можно поговорить с миссис Долорес Клэйборн?»
Я сразу поняла, что звонят издалека — по звуку, к тому же никто на острове не называл меня «миссис».
«Я слушаю», — сказала я.
«Это говорит Алан Гринбуш», — сообщила она.
«Странно. По-моему, это мужское имя».
«Это его офис, — уточнила она, будто это само собой разумелось. — Можно соединить вас с мистером Гринбушем?»
Это имя было мне знакомо, но я не могла вспомнить откуда.
«А в чем дело?»
«По-моему, это касается миссис Веры Донован. Так соединить вас или нет?»
Тут я сообразила — Гринбуш посылал ей эти большие конверты из Нью-Йорка.
«Ага».
«Простите?» — удивилась она.
«Соединяйте».
Потом была долгая пауза — вернее, это мне она показалась долгой. Я подумала: может, это из- за того, что я подписывалась за Веру? Беда никогда не приходит одна.
Тут он взял трубку.
