ногами за дерево.
— Нет, действительно, сколько можно?! Если так будет продолжаться и дальше, — говорю я с угрозой в голосе, — я пойду к нему и все выскажу. Все, что думаю.
— Скотт, успокойся. Тебе нельзя волноваться. А то опять тебе снова начнет мерещиться эта твоя говорящая зебра.
— Он не зебра, он жираф. И он мне не мерещился. Он настоящий. К несчастью. Ну, вот опять, — говорю я, когда картинка на экране вновь пропадает. — Все, я иду к нему. — Я решительно поднимаюсь со своего высокотехнологичного кресла, держу паузу, чтобы жена вразумила меня, неразумного, и не дала совершить нечто такое, о чем я потом пожалею, и снова сажусь.
— Я думала, ты собрался идти к нему.
— Так картинка теперь нормальная. Я вижу его пивное брюшко.
— Вообще-то это подтянутый крепкий живот, — говорит Воздержанья. — Просто картинка вся перекосилась. Может, тебе и вправду стоит сходить. Только будь осторожен, Скотт. Он — крупнее тебя.
Крупнее, да. Но, задаюсь я вопросом, всегда ли «крупнее» значит «лучше»? Мысленно сравниваю свой пенисе размером фаллоимитатора, спрятанного в комоде жены, и прихожу к выводу, что да. Именно это оно и значит.
— Хорошо, — говорю я, вставая с кресла. — Скотт Спектр никому не позволит испортить себе субботний вечер. — И я решительно выхожу из дома, даже не надевая кроссовок.
Тук-тук-тук — это я стучу в дверь, а сердце стучит: бум-бум-бум. И прежде чем разум успевает спросить у тела, что оно тут забыло и насколько оно уверено, что ему вообще следует здесь находиться, как дверь открывается, и меня бурно приветствует наш сосед Эдди.
— Эдди, — говорю я, обозревая его подбородок снизу. — Э… как поживаешь? Что делаешь?
— Да вот телик смотрю. Этот крутой сериал про полицию, который «Крутые копы». Принимаю его через спутник, со своей новой антенны с дальним радиусом действия.
— Прикольно. Мы тоже его принимаем со своей старой антенны с коротким радиусом действия.
— Теперь делают новые, Скотт. И новые гораздо лучше. Потому что старые — дерьмо на палочке.
— Эдди, сигнал с твоей новой антенны перебивает нам всю картинку. Пойдем, сам посмотришь… — Я не успеваю договорить. Горло как будто сжимает железным кольцом, и я вырубаюсь.
И вот я лежу, распростертый на травке перед домом соседа Эдди. Жена тоже здесь: пытается расстегнуть ворот моей специальной рубашки с логотипом «Космонавта в космосе». Эдди поправляет на мне очки, а пожилая леди, старушка божий одуванчик из дома через дорогу, деловито снимает с меня мои тапки в виде инопланетных пришельцев. Все кажется странным, как будто я смотрю на мир через толстые линзы. Я сам, жена, наш сосед Эдди и упомянутая старушка. Бабуля Кошак. И, возвышаясь над всеми во всей пятнистой красе, маячит сам мистер Лиственное Дыхание, жираф Джим. Его глупая морда расплылась в дурацкой улыбке.
— Джим, у меня только что был второй сердечный приступ.
— И что, тебе медаль дать?
— Ну, можно хотя бы слегка посочувствовать.
Джим наклоняется ко мне близко-близко и говорит, дыша мне в лицо запахом свежих листьев с самых верхушек деревьев:
— Что за чушь?
— Нет, правда, Джим. Прояви толику сострадания.
— Чего проявить?
— Я думал, что мы закончили с этим делом. На прошлой неделе я мастурбировал целых три раза и один раз — даже с семяизвержением. И еще я купил специальный журнал для ножных фетишистов.
— Давай, Спек, соберись. Встрепенись, возбудись и приласкай жену так, чтобы у нее аж миндалины заболели.
— Все, что скажешь, — говорю я умоляюще, — только дай мне еще один шанс.
— Это уже не ко мне. Я всего-навсего скромный посыльный. А теперь поднимайся, пока эта милая бабушка не смылась с твоими тапками.
— Скотт, — говорит жена, когда я принимаю сидячее положение, — а мы уже думали, что ты все…
— Ага, — говорит Эдди. — Думали, что ты дал дуба.
— Мои тапочки в виде инопланетных пришельцев! — кричу я в панике. — Где мои тапочки в виде инопланетных пришельцев?!
Все взоры обращаются на Бабулю Кошак, которая шаркает через дорогу, напялив мои любимые инопланетные тапки прямо поверх своих мягких старушечьих шлепанцев.
Я встаю на ноги и расправляю плечи.
— Воздержанья, — говорю я торжественно, — я теперь не такой, как раньше. Я стал другим человеком. — Я подхожу к ней и целую, пылко и страстно. В лоб. Потом поворачиваюсь к соседу. — Знаешь, что, Эдди? Эта твоя дальнобойная антенна — просто зверь, а не антенна.
— Хочешь, пойдем ко мне? Телик посмотрим?
— Э…
— Пойдем, пойдем, — говорит Эдди. — Вверх по лиственнице.
Я как-то далек от рабочего класса и не всегда понимаю их специфические выражения, но из контекста мне ясно, что сосед приглашает меня наверх, к себе в спальню. Но поскольку я стал другим человеком, у меня просто нет выбора: я не могу не принять приглашения. Помахав Воздержанье рукой — она тоже машет в ответ, вытащив тонкую руку из кармана своей длинной коричневой юбки, — я вхожу в дом следом за Эдди и закрываю дверь.
— А жена дома?
— Она меня бросила, Скотт. Говорит, я ей внимания не уделяю. Целыми днями смотрю телевизор.
— Да, невесело.
— Жизнь вообще невеселая штука, — говорит Эдди, цитируя «Крутых копов». И продолжает цитату: — Рвешь задницу, носишься как угорелый вверх-вниз по лиственнице — ради чего? Ради чего мы вообще живем? Чтобы арестовывать граждан и бить их ногами по голове?
— Это точно.
— Помнишь, кто так говорил, Скотт?
— Инспектор Синий?
— Инспектор Черный, — говорит Эдди. — Инспектор Синий, это который с тяжелым характером.
— Только там не было никаких «лиственниц», «елок» и прочих «сосен». Там было «по городу». «Носишься как угорелый по городу — и ради чего?»
Эдди смотрит на меня как на идиота.
— По мне так, Скотт, как ни крути, жизнь — дерьмо.
— И что?
— Что «и что»?
— А, понятно.
Эдди замирает на месте и поворачивается ко мне.
— Да ты глянь вокруг и скажи честно, ты видишь хоть что-нибудь, что не дерьмо?
И он, в сущности, прав. Как и у всякого пролетария, у Эдди вечно нет денег, а те деньги, которые есть, он тратит на лотерейные билеты, алкоголь, сигареты, бульварную прессу и мягкое порно.
— Знаешь, что, Эдди. По-моему, тебе надо в отпуск.
Эдди качает головой.
— Холодно сейчас в отпуск.
— А ты поезжай куда-нибудь, где жарко.
— А там слишком жарко, — говорит он и заводит меня к себе в спальню. — В общем, дома оно всяко лучше.
