Картера наступает ужасная пора, когда она исчезает на несколько недель, тем более что отца вечно не бывает на месте. Бедняга совершенно теряется. Лиззи энергично выжимает губку.
— Он просил меня поехать с ней в Хейзлден. Это для того, чтобы я могла, сами понимаете, сообразить, что она употребит на этот раз, и вовремя вмешаться.
— На чем она сидит? — спрашиваю я, хотя и без того уже догадываюсь.
— Кока. Спиртное. Снотворное.
— И сколько это продолжается?
— О, много лет, — роняет она, опуская губку в ведро. — Думаю, с тех пор, как попала в Нью-Йорк. Тусуется с какими-то отвязными торчками, знаменитостями, звездами и тому подобное. Он постоянно оставляет ее одну, так что ей приходится паршиво. Но брачного контракта они, по-моему, не заключали, так что, похоже, он просто ждет, пока она загнется от передозировки.
Что же, кажется, в перспективе маячат очередные трусики.
— Мне, конечно, следовало бы уволиться, но продление визы зависит от этой работы. Оставить Картера — означает вернуться домой, а мне хотелось бы остаться в Америке.
Я молча выкручиваю губку, не зная, что сказать.
— Ну вот, почти все в порядке. Почему бы вам, ребята, не смыться, пока она в ванной? Я сама здесь все закончу.
— Уверены?
— О да. Завтра жди чего-нибудь новенького.
Грейер и Картер не хотят расставаться, но нам удается спуститься вниз и выйти на улицу.
— До свидания, Картер! — орет он, пока я ловлю такси. — До свидания, Тина!
Поскольку до нашего дома всего четыре квартала пешком, затея кажется идиотской, но, кроме спортивного снаряжения, теперь мне приходится нести пакет с одеждой Грейера и еще один с плащом, чтобы пятна глазировки на свитере не запачкали подкладку.
— Что это с вами? — удивляется Джеймс, помогая нам выйти из такси.
— Кидались глазировкой в Тину, — сообщает Грейер, шествуя впереди меня в пижамке тигровой расцветки.
Оказавшись наверху, я набираю воду в ванну и ставлю на плиту соевые сосиски. Грейер тем временем мирно играет у себя.
— Кто там? — окликает меня незнакомый голос из комнаты для прислуги. — Кто там?
Из темноты выплывает незнакомая женщина, одетая в униформу Конни.
— Хелло, я Мария, — говорит она с южноамериканским акцентом. — Я дожидалась миссис N. и, должно быть, заснула. Не хотела уходить в свой первый день не попрощавшись.
— О… привет. Я Нэнни. Няня Грейера, — представляюсь я в третий раз за сегодняшний день. — Видите ли, миссис N. ужинает в ресторане и, возможно, приедет поздно. Поезжайте домой, а я скажу, что вы ждали ее возвращения.
— О, большое спасибо.
— Кто вы? — спрашивает Гровер, стоя в двери в одних трусиках.
— Грейер, это Мария.
Грейер высовывает язык, поворачивается и бежит к себе.
— Грейер! Простите, — извиняюсь я. — И пожалуйста, не принимайте это на свой счет. Он очень устал.
С легкой улыбкой я показываю на свою пропитанную масляным кремом особу.
— Я как раз собиралась его искупать. А вы можете идти, и ни о чем не волнуйтесь.
— Спасибо, — кивает она, перекидывая пальто через руку.
Я иду в комнату Грейера, где тот все еще танцует перед зеркалом шкафа.
— Идем, Барышников, — зову его я и тащу в ванную.
— Вот здорово было, няня! Помнишь, когда она швырнула глазировку и попала мне прямо в зад?
Он снова корчится от смеха. Я сижу на унитазе, пока он украшает мыльными узорами стену, играет с пластиковыми игрушками и напевает что-то из репертуара Донны Саммерс.
— Грейер, ты уже закончил? — спрашиваю я, устав отскребать детской расческой глазировку со свитера.
— Тра-ля-ля. Тру-ля-ля. Пум-пум. Там-там, — поет он, виляя в воде намыленным задиком.
— Вылезай, уже поздно.
Я протягиваю ему полотенце.
— А что делают девочки?
— Кто?
— Плохие девочки. Знаешь, Нэнни, ужасно плохие девочки, — поясняет он, продолжая покачивать бедрами. — А почему они плохие?
— Потому что не слушаются своих нянь.
Миссис N., пролетая мимо в свою спальню, очевидно, не замечает, что я стою в одной футболке, хотя на улице проливной апрельский дождь. Свитер и плащ пока лежат в пакете.
Дожидаясь лифта, я волей-неволей надеваю свитер, чтобы окончательно не замерзнуть. По дороге к двери я успела забежать в прачечную и выковырять из волос большую часть кусочков засохшей глазировки, но когда дверь лифта открывается, я все еще выгляжу ужасно.
— О черт! — досадливо бурчит он. — Привет.
— Привет! Глазам не верю!
— Что ты здесь делаешь?
— Дьявол, — удрученно твердит он, — а я хотел сделать тебе сюрприз! Такой роскошный был план, с цветами и всем прочим…
— Что ж, миссия завершена! А что случилось с Канканом?
Я вхожу в лифт, дрожа от восторга при виде неожиданного дара богов: моего Г.С. в грязных джинсах и фуфайке с эмблемой Нью-Йоркского университета.
— Это чтобы сбить тебя со следа. Я собирался завтра вечером ждать в подъезде… в костюме. И пригласить тебя на танцы.
Я не могу сдержать улыбку. Он рассматривает меня и качает головой:
— Похоже, вы с Грейером устраивали художественный перформанс.
— Просто вернулась из ада, где детишки под предводительством шизанутой мамаши швырялись глазировкой. Повторяю, шизанутой. И нисколько не преувеличиваю. То ли наширялась, то ли нанюхалась, разыграла идиотский спектакль и втянула нас…
— Господи, как я скучал! — перебивает он, растягивая рот до ушей.
Лифт останавливается, он наклоняется, чтобы осторожно вытереть остатки глазировки с моего лба, и я, потеряв голову, тянусь к кнопке одиннадцатого этажа. Дверь услужливо смыкается.
Какое-то плотское, глазировочное неистовство.
Завернутая в его синюю фланелевую простыню, я ерзаю на краю кухонного стола, пока он загружает сушилку моей одеждой и закрывает металлическую дверцу.
— Голодна? — спрашивает он, поворачиваясь, озаренный светом из соседней кухни.
— А что у тебя есть? — интересуюсь я, едва он открывает холодильник.
— Мама обычно оставляет гору еды, когда знает, что ее мальчик собирается пожить здесь один. Тортеллини? — ухмыляется он, размахивая пачкой.
— Фу, я в жизни больше не посмотрю не тортеллини…
Я подбираюсь к холодильнику и жадно заглядываю внутрь.
— Тогда лазанью?
— О-о-о, да, пожалуйста!
— Как насчет вина?
Я киваю, хватаю бутылку красного и бедром захлопываю дверь. Прислоняюсь к холодильнику и наблюдаю, как он, в одних трусах в горошек, вытаскивает тарелки и ставит на стол. Ох!
— Подогреть? — смеется он, целуя мое голое плечо.
— Возможно. Помощь нужна?
