Мощный гребок, и длинные, сильные руки вцепились в ветви дерева. Отфыркиваясь, переводя дыхание, человек подтянулся и схватился уже за кончик ствола. В свою очередь, став на колени, Урс придавил осину к земле, чтобы дерево не соскользнуло в воду. На мгновение он встретился взглядом со спасенным им человеком, но, похоже, тот сейчас ничего не видел. Быстро перебирая руками по стволу, задыхаясь от напряжения, бритоголовый продвигался к берегу. До окончательного спасения ему осталось совсем немного. Еще одно усилие, и вот его толстые пальцы буквально вгрызлись в землю. Совсем короткая передышка, и тяжелый, неповоротливый в своей кирасе человек выполз из воды. Из правого бедра торчала стрела. Задрав голову, он посмотрел Урсу в лицо. На этот раз взгляд был осмысленный. Толстогубый рот спасенного открылся, но вместо слов его вырвало.
Отвернувшись, паренек поднялся на дрожащие от пережитого напряжения ноги. Слегка пошатываясь, отошел в сторону. Увидев тонущего человека, охваченный неожиданным для него порывом, он, не задумываясь о последствиях, бросился на помощь. Теперь в голову пришли мысли о том, что проявленное милосердие может закончится для него плохо. Урс посмотрел на мост и услышал доносящиеся оттуда яростные крики сражающихся людей. Оказывается, с момента, когда в реку рухнул всадник, прошло совсем немного времени.
– Эй, как тебя, – захрипел за спиной Урса человек. – Помоги встать, нужно поскорее уходить отсюда.
Глава пятая,
в которой фон Швертвальд приезжает в монастырь
Настроение господина барона Манфреда фон Будбара было скверным. Причин тому имелось две: физическая и душевная. Легче всего устранялась первая – после вчерашней попойки раскалывалась голова. И пока один слуга помогал хозяину одеться, второй – рябой Удо – отправился на кухню за глинтвейном. Манфред давно проверил, что достаточно сделать несколько глотков целебного напитка и злые молоточки в затылке утихнут. Так же исчезнет воображаемый обруч, сдавливавший голову болью.
А вот справится ли вино с тоской, поселившейся в груди молодого дворянина несколько дней назад, он не знал. Но очень на это надеялся: вчера ему сильно полегчало, когда надрался за ужином так, что не помнил, как слуги отволокли его наверх, в постель. Не зря покойный папаша говаривал: 'Первейшее средство от любой скорби – кувшин славного цутхского'. И, похоже, был прав, хотя сыночку, чья голова не была такой крепкой, как у старого барона, приходилось расплачиваться жесточайшим похмельем.
Заканчивая одевать хозяина, Берт застегнул пряжку пояса, на котором висел в кожаных ножнах кинжал. Спросил, будет ли мессир брать с собой меч? Вопрос слуги совпал с очередным толчком боли в затылке господина. Лицо Манфреда страдальчески сморщилось:
– Конечно, дурак. Давай его сюда. Подожди. Сходи, поторопи Удо. Чего он столько возится…
Видя, что барону совсем нехорошо, а это всегда заканчивалось колотушками, слуга, стараясь не шуметь, чуть ли не на цыпочках, вышел из комнаты. Даже скрипучую дверь оставил открытой. Раздраженно поглядев ему вслед, фон Будбар опустился на кровать. Покосился на ветхий столик у окна, поверх которого лежал меч в ножнах. Неплохой клинок с клеймом неизвестного мастера, перешедший рыцарю от отца. Из памяти всплыла сцена: явно красуясь перед маленьким сыном, папаша обрушивает удары меча на щит, который держит оруженосец. Летят щепы, старый Фриц закрывается, пятится, а затем картинно валится на колени и громко просит о пощаде.
Торжествующе глядя на восхищенного наследника, барон прячет оружие в ножны и передает Фрицу, чтобы отнес на место.
– Вот так, мой мальчик, – старый фон Будбар ерошит ребенку волосы. – Придет время, и этот славный меч станет твоим.
Потом, сдув пену, хозяин замка пьет пиво из высокой кружки. Ее подносит дожидавшаяся неподалеку служанка: она знает, что после ратных упражнений барона всегда мучит жажда. Став старше, Манфред с разочарованием узнал, что на войне отец никогда не был, предпочитая ратной славе выпивку и шлюх. Даже в турнирах не участвовал: сражался исключительно на постели и за столом, просаживая в кости будущее своих детей. А вот его сыну не далее как три дня назад пришлось обнажить фамильное оружие.
Вспомнив об этом, Манфред вздрогнул, его замутило. Он поглядел по сторонам, ища ночной горшок, однако через мгновение желудок успокоился. Но тоска в груди снова ожила… Да что там лгать самому себе? Какая-такая 'тоска'?! Самый обыкновенный стыд за свой страх, за проявленную у всех на глазах трусость!
Молодому человеку стало жарко, по лбу скатилась капля пота. В груди бешено забилось сердце, снова скрутило живот. То же самое он испытал там, у моста через Воровку, когда командовавший отрядом лейтенант из Вигенбурга проорал громовым голосом 'Руби их! Вперед!'. И десятки клинков, боевых топоров, чеканов обрушились на ничего не ожидавших рейтаров в черных плащах.
Пальцы молодого барона сами собой вцепились в край кровати. Он снова увидел, как сидевший на лошади огромный сержант, не раздумывая, рубанул ближайшего противника. Удар был молодецкий: меч почти перерубил рейтару шею. Глаза убитого выпучились, словно у жабы, голова в шлеме запрокинулась. Из рассеченной глотки на кирасу хлынула кровь, лицо барона, находившегося по соседству, оросили теплые брызги.
В следующий момент все вокруг пришло в движение. Перед глазами Манфреда заметались пешие и конные, заржали лошади. Чьи-то нечеловеческие голоса орали от боли… Нападение застало императорских стрелков и всадников врасплох. Случайная встреча двух отрядов – урренской Летучей сотни и воинов барона фон Лигвуда – у моста через Воровку никак не предвещала такой трагической развязки.
За дверью на лестнице послышались торопливые шаги, и в комнату вошел Удо с глиняным кувшином. Быстро, под раздраженным взглядом хозяина, налил дымящееся вино в кубок. Подал с поклоном и, глядя, как барон медленно пьет, спросил:
– Вашмилсть, повар спрашивает, вам завтрак готовить или обождать?
– Пусть готовит, – буркнул Манфред.
– Внизу накрыть или сюда подать?
Прежде чем ответить, рыцарь допил вино. Задумчиво посмотрел на кувшин, но решил, что пока хватит. Тоска и стыд за пережитый страх не исчезли, но голове полегчало. Он сунул пустую посуду слуге и сказал, что завтракать будет внизу. Спросил, не видел ли Удо лейтенанта?
– Нет, вашмилсть. Говорят, еще засветло поднялся и куда-то ушел. Ихний сержант болтал, что в тутошний магистрат. Там, мол, и позавтракает: бургомистр пригласил.
Барон почувствовал укол уязвленного самолюбия: он тут вторые сутки, а еще ни одного приглашения от хозяев Ангервальда. Хотя толку ему от их обедов-ужинов? Хамы, недостойные его сапоги чистить. Купцы, мастеровщина, благородных людей здесь просто нет.
– Ладно, иди, – Манфред махнул рукой. – Стой. Налей еще.
Когда слуга ушел, молодой человек поднялся и, прихлебывая теплое вино, направился к окну. Ставни были распахнуты, через мутное стекло открывался вид на единственную площадь Ангервальда, застроенную торговыми рядами. Напротив постоялого двора – здание ратуши, дома богатых горожан. Маленький, захолустный городишко…
Рыцарь зевнул. Конечно, не сравнить с Глехтом, настоящим селом, где он провел последние несколько месяцев, командуя пограничной заставой. Впрочем, пребывание на границе продлилось недолго. Неделю назад, когда в Глехт неожиданно прибыла сотня копейщиков под командованием нового начальника гарнизона, фон Будбар испытал двоякое чувство. С одной стороны – конец прозябанию, с другой – обида. Еще вчера у тебя под рукой полсотни человек и сам себе хозяин, а теперь помощник лейтенанта урренской Летучей сотни – Конрада Шмидта. Судя по фамилии, человек которому должен был подчиняться барон происходил из простолюдинов. Впрочем, переданная командиром копейщиков записка от мужа сестры, служившего в столичном гарнизоне, несколько успокоила оскорбленное самолюбие.
Тот писал Манфреду, что специально добился его перевода из Глехта. Дескать, Шмидт недавно
