Книга теней

очутилась в объятиях стоявшего на коленях…

– Mais ce n'est pas possible![125] – выдохнула я. Сердце трепыхалось, как кролик, попавший в западню. Словно защищаясь, я натянула под самый подбородок свою белую как снег пелерину. А может быть, я хотела закрыть ею рот, из которого рвалось слово, уже произнесенное мысленно, хотя я и знала, что это ложь. Слово было именем, а имя это было Ромео.

Еще дважды произнесла я это слово, пока мои едва раскрывшиеся после сна глаза не остановились на знакомой фигуре, возвышающейся теперь надо мной. Ромео улыбался, не произнося ни слова. Я не успела даже разглядеть, во что он одет, потому что он внезапно начал… раздеваться. Только когда я увидела сквозь слезы его наготу, только когда протянула руку, чтобы дотронуться до его холодной голой ноги, только когда моя рука почти коснулась безжизненной плоти… Только тогда я – моя рука, мое сердце, все мое… естество… Только тогда я поняла… Поняла – и с отвращением отпрянула.

– Batard! – воскликнула я, охваченная стыдом и гневом. – Как ты мог ? – Но инкуба не так-то просто было оскорбить.

– Ты ведь счастлива видеть меня, поп? [126] – спросил он голосом, украденным у Ромео. Услышав этот голос, хотя говорил не Ромео, не мой Ромео, я почувствовала боль; еще больнее было видеть его, сознавая, что это всего лишь иллюзия, адское наваждение. – Ты счастлива, – еще раз повторил инкуб, подойдя поближе и ставя голую ногу на мое бедро. Я ощущала сквозь ткань панталон вес этой ноги! Чувствовала, как ледяные пальцы ползут по внутренней поверхности бедра…

– Нет, – сказала я, отпрянув назад, – я не счастлива. – Изумленная, взирала я на это создание: словно сам Микеланджело изваял его из глыбы льда, работая скарпелем и резцом… И это действительно была всего лишь ожившая глыба льда!

– Я пришел, чтобы отблагодарить тебя. – На этот раз священник заговорил собственным голосом. – Ты ведь этого хотела, не так ли? – И он, жестикулируя, изобразил наготу и одним особым жестом, столь непристойным для давшего в свое время обет целомудрия католического священника, показал некую определенную часть тела, спросив еще раз: – Ты ведь этого хотела?

– Отблагодарить меня? – переспросила я, поспешно пятясь к очагу, подальше от этого холодного соблазна. – Отблагодарить меня этой… этой роскошью?

– Да, отблагодарить, – странно, но казалось, он говорил искренне, – за то, что ты сделала, за то, что еще сделаешь в будущем, за твое искусство – искусство ведьмы…

– Но ты… ты не он! А это … – Я в свою очередь изобразила жестами представшее передо мной великолепное тело. – Это не Ромео!

– Нет, – подтвердил священник довольно сухо, – это не он. – Вызванный магией Ромео уже начал терять четкость очертаний – то, что казалось твердейшей плотью, постепенно размывалось в отблесках пламени. – Но, моя дорогая, ничего другого поблизости ты не найдешь. – А чтобы я правильно поняла сказанное, инкуб привел свое орудие в состояние готовности, и это получилось у него так гротескно, так сладострастно…

Я отвернулась.

– Уходи. – (Ни за что не расплачусь.) – Пожалуйста, уходи.

Но инкуб не понимал, не желал понимать. Он проворно повернулся, предложив моему вниманию свой ледяной фаллос еще раз. Его призывы были непристойны и одновременно… жалки, ведь он был по-своему искренен. Я вновь услышала от него те же слова, что были сказаны прошлой ночью: нельзя винить того, кто поступает так, как велит его природа. Мой гнев шел на убыль: отец Луи и после смерти сохранил то немалое обаяние, что отличало его при жизни. Однако он не обращал внимания на приказания и мольбы, не принимал никаких доводов… Инкуб требовал более тонкого подхода. Когда он в очередной раз пошел в наступление, я сразу же дала отпор.

– Луи, – строго сказала я, обращаясь к нему в манере Мадлен, – иди подготовь карету… Ступай же. – И я небрежно махнула рукой в сторону двери.

И оно сработало, это показное высокомерие: разозлило инкуба, отвлекло его внимание. Языки пламени взметнулись вверх, коснувшись красного мрамора камина. Прежде чем инкуб успел осквернить воздух бранью, я вновь заговорила:

– Если так… если так ты собираешься «отблагодарить» меня, я отвечу: «Спасибо, не надо». – И еще раз повторила: – Ступай! Приготовь берлин к дороге.

Было трудно не смотреть на эту красоту, при всей ее иллюзорности. Но я не повернулась к инкубу, а глядела на языки пламени в камине и по их поведению поняла, что отец Луи сдался и ушел.

Единственное, чего я желала, – покинуть эту комнату, покинуть замок (какой нелепой виделась мне теперь его кричащая броскость, его грубая и наглая огромность) и вновь пуститься в путь. Я вышла в холодные, темные залы, миновала Chambre de Parade , совсем не думая о тех, кому случалось ночевать здесь. Сходя по знаменитой лестнице, я слышала, испытывая какое-то необъяснимое презрение, эхо от стука украшенных драгоценными камнями каблуков, шелест великолепных процессий, спускавшихся по этим ступеням на протяжении столетий, – странно, но эти вызванные воображением звуки ничуть не взволновали меня… Я поспешила вниз по настоящим, не призрачным ступеням, но остановилась, когда мои мысли приняли более практическое направление: у меня не было кучера. Отец Луи, отпустив Мишеля, сам занял его место на козлах. Что теперь делать? Мне никогда не доводилось управлять даже ручной тележкой, что уж говорить о чудовищно большом экипаже, влекомом упряжкой лошадей!

Выйдя во внутренний двор, я остановилась среди давящих каменных башен, поблескивающих от росы. Судя по высоте солнца, было часов шесть-семь. Берлин стоял тут же. Нетерпеливо переступали ногами запряженные лошади. Я же отнюдь не испытывала нетерпения, потому что внезапно осознала: получивший отпор отец Луи наверняка почувствует злобную радость, увидев на козлах меня!

Когда я приблизилась к карете, которая с каждым шагом выглядела все более угрожающе и нелепо, ворота, через которые мы въехали во двор, внезапно со скрипом отворились.

– Нет. Так дело не пойдет, – сказала я, уперев руки в бока и качая головой. – Я не влезу на козлы.

Только лошади отозвались мне в ответ: они замахали хвостами, закивали головами, исторгая пар из раздутых ноздрей.

– Нет! – настойчиво повторяла я, обращаясь на этот раз к лошадям.

И тогда я услышала полный яда голос отца Луи: «Эта работа – для мужчины ». Я громко выругалась в его адрес, хотя священника нигде и не было видно, вскарабкалась на козлы и взяла вожжи. Что еще мне оставалось делать?

Лошади натянули поводья. Прямо передо мной – широко открытые ворота. «Это не так уж трудно», – сказала я себе; не знаю, кого я хотела успокоить – себя или лошадей. Неловкое движение запястьями – и кожаные поводья провисли, а лошади подались на пару шагов вперед. Я уж и этому была рада: медленное продвижение – все же продвижение, не так ли? И тогда мой невидимый демонический друг заставил поводья каким-то образом ожить в моих руках! Они, словно змеи, кусали и жалили лошадей! Быстрое приказание, отданное понятным для лошадей тоном, – и эта хитрая штуковина, конфетно-красивый экипаж, на козлах которого я восседала, понесся вперед и в один миг оказался за пределами замка. Я откинулась на кучерскую скамью с низкой спинкой, поглядела вниз на стремительно мчащуюся навстречу землю: слишком далеко, чтобы прыгать, слишком высоко, чтобы падать, поэтому я изо всех сил старалась удержаться на месте, закрыв глаза, когда в какой-то момент показалось, что мы вот-вот налетим на ворота, лишившись при этом левого бока берлина.

Однако мы сумели как-то проскочить, и я ощутила едва ли не ликование. Смех священника становился все слабее и слабее, как отдаленное птичье пение. А потом запели настоящие птицы: мы побеспокоили обитателей парка. Я внимала их пению, слышала скрежет гравия под колесами кареты. Возможно, лошади знали дорогу, возможно, их направлял священник. Хочу сказать, что хотя я и