читаемое в данный конкретный миг, в данный конкретный миг и существует, исподволь преобразуясь под воздействием реальности, а также под нашим читательским воздействием – подобно тому, как под лучами солнца незаметно для глаза меняется растение. Я убежден, что Пушкина – нынешнего Пушкина – не было б не только без Жуковского или Державина, но и без Достоевского, без Ахматовой… Я убежден, что нынешний «Гамлет» и нынешний «Дон Кихот» – это вовсе не те «Гамлет» и «Дон Кихот», которых сочинили в свое время Шекспир и Сервантес. Это другие совсем произведения, и, если б их авторы ненароком воскресли, они свои детища, преображенные трудом читательских поколений, вряд ли бы узнали.
Балтер не исключение. Сейчас ленинские цитаты в устах его главного героя торчат из текста как некое инородное тело, но ведь это реалии того времени. Выкини их, и уйдет какая-то частица правды. У этого человека были идеалы, которые срослись с ним так же, как он сросся со своим городом.
«Всему хорошему, что сохранилось во мне, я обязан ему, городу моей юности, самому лучшему из городов. Ему я обязан тем, что навсегда понял: нельзя быть человеком и оставаться равнодушным к судьбе страны, в которой родишься и живешь». Я понимаю, звучит несколько наивно, а кому-то это может показаться просто риторикой. Но это не риторика, это дух времени, точно и осязаемо переданный в повести.
Ах, как хотелось мне хоть краешком глаза взглянуть на ее автора! В Доме литераторов проводился вечер «Юности», на афише красовались громкие имена, и среди них – Борис Балтер. Каково же было мое разочарование, когда я не увидел его на сцене! Может быть, опаздывает? Но время шло, Балтер не появлялся, и я послал записочку: где он? Ведущий ответил, что здесь, за кулисами, внимательно слушает, но чувствует себя не очень хорошо и потому выступать, к сожалению, не будет. Тогда, набравшись духу, я черкнул еще одну записку, в которой просил, что пусть хотя бы покажется.
И Балтер показался. Чуть выше среднего роста, полноватый, с высоким лбом. Тихо вышел, постоял с краю, спокойно переждал долгие, очень долгие аплодисменты, слегка наклонил, благодаря, голову, а когда наступила тишина – мгновенно наступила, точно все вдруг сообразили, что нельзя столько времени держать больного человека на сцене (больным он, кстати сказать, не выглядел), без единого слова ушел за кулисы.
Такой была моя первая встреча с Балтером. Разумеется, она показалась мне недостаточной: хотелось не только увидеть его, но и услышать. И тогда последовала вторая встреча. Последовали те самые действия, о которых и поныне вспоминаю с краской стыда.
В Москве ненадолго оказался служивший в Евпатории офицер, мой знакомый по тамошним литературным «средам», на которые он изредка наведывался. Офицер сочинял простенькие стишки и напевал их под гитару. Это был голубоглазый блондин с белозубой улыбкой, умеющий с любым человеком найти общий язык. Даже мою бабушку обаял, когда однажды заглянул к нам. Без приглашения, просто мимо проходил.
Каким-то образом у него оказался адрес Балтера. И он предложил навестить его, уверенный, что писатель будет рад землякам. Нам и в голову не приходило, что не худо было б сначала позвонить. Провинциалы, мы не привыкли к телефону (признаться, я до сих пор недолюбливаю его), да и номера у моего бравого офицера, кажется, не было.
Балтер сам открыл дверь. Он был в спортивных брюках и рубахе с расстегнутым воротом, на полной груди курчавились седые волосы. Молча, как тогда на сцене, выслушал нас, молча посторонился, и мы вошли. Кабинета у него не было – да и квартиры, по-моему, тоже – в коммуналке жил. Нас на тахту усадил, а сам устроился посреди комнаты на стуле.
Визит продолжался с полчаса, не больше. О Евпатории, откуда мы недавно прибыли, хозяин, вопреки нашим ожиданиям, не расспрашивал. Хотя, если внимательно читать его книгу, нечто подобное можно было б предвидеть. «Все эти годы я ни разу не побывал в нашем городе: я боюсь увидеть его другим. Он живет в моем сердце и памяти таким, как казался в юности, и останется таким, как бы теперь ни изменился его облик».
Он боялся увидеть его другим и – увидел. В образе свалившихся ему на голову молодых наглецов.
А вот что я родился в Узбекистане, его живо заинтересовало. Оказывается, он не только хорошо знал узбекскую литературу, но и переводил ее. Равно как и таджикскую. А еще – хакасские сказки. В советские времена многие литераторы зарабатывали на хлеб переводами, особенно поэты. Не зная языка, по подстрочникам. А он был специалистом: три года проработал в Хакасском институте языка и литературы в Абакане. «Хорошие у них сказки… Не читали?»
Хакасских сказок мы не читали, поэтому не могли поддержать беседу, а о своей повести, которую обсуждала вся страна и которую Паустовский вовсю рекомендовал западным издателям, говорить ему не хотелось.
Такой была моя вторая встреча с Балтером. Теперь я думаю, что лучше бы она произошла несколькими годами позже, когда этот тихий, мирный, смертельно больной человек подписал письмо в защиту публициста Александра Гинзбурга, который опубликовал на Западе «Белую книгу» о процессе над Синявским и Даниэлем, и поэта Юрия Галанскова, помогавшего ему и вдобавок подпольно издававшего журнал «Феникс». Вот когда бы мне явиться к нему с визитом!
В 1968 году Галанскова и Гинзбурга отправили в лагерь, а Балтера исключили из партии. Это ставило крест на его собственных публикациях. До конца жизни переводами кормился.
Борис Исаакович писал – спокойно, без надрыва, просто констатировал, – что с его болезнью живут не больше десяти лет, но прожил тринадцать. История с Галансковым и Гинзбургом должна была б, кажется, укоротить отпущенный медиками срок, но кто знает, как повело б себя сердце, пойди писатель наперекор ему.
А Евпатория и впрямь стала другой. О некоторых изменениях я уже говорил, но вот еще одно, приятное: там вдруг стали издавать книги. Одну из них мне прислали недавно. Это сборник произведений, так или иначе связанных с нашим городом.
Мой текст соседствует с текстом Балтера. Так состоялась наша третья встреча.
Год пятый. 1962
Сейчас творческий конкурс в Литинституте начинается сразу после Нового года, а тогда работы принимали лишь с первого марта. Но уже в январе я выстукивал на машинке – на своей первой, купленной в комиссионке машинке – стихи.
Честно говоря, это было в некотором роде обманом. Я понимал, что сатирическая поэзия, как и поэзия вообще, – не моя стезя, я ступил на нее случайно. Будущее мое (если только есть у меня в литературе будущее) – проза, но проза пугала меня, я барахтался в ней, захлебывался, а стихи шли шустро, их охотно печатали, и, хотя еще не вышла первая книжка, уже лежала, практически готовая, вторая. Все это, казалось мне, давало хороший шанс пройти конкурс. А там уж возьмусь за прозу. Хотя каковой она будет, понятия не имел.
В начале марта отправил свои сочинения в Москву – заказной бандеролью, с обратным уведомлением, тоже заказным. Через неделю уведомление пришло назад – это была первая весточка из института, и она не вселила в меня особого энтузиазма. Слишком небрежной показалась мне закорючка, подтверждающая, что рукопись получена.
Зато вторая весточка, присланная в мае, обрадовала чрезвычайно. И не только потому, что официально уведомляла, что я прошел творческий конкурс и должен к первому августа прибыть на экзамены. Тут тоже имелся нюанс, но, в отличие от первого – небрежной закорючки, – нюанс хороший. Дело в том, что извещение было под номером один. Тотчас помчался я к своей Дине, и мы вдвоем гадали, что могло означать это. По моему разумению – и Дина не возражала – только одно. Я не просто прошел конкурс, а занял в нем первое место. Первое! С этим и жил до самой Москвы, где сразу же выяснилось, что первый номер имели все извещения. Просто одну цифру, да еще единицу, черкнуть куда проще и быстрее, чем выводить, сверяясь с какими-то бумагами, двузначное число.
Трехзначных не требовалось: принимали на дневное отделение всего сорок человек, причем только с периферии – ни одного москвича среди нас не было. Москвичи имели право поступать лишь на заочное.
Кроме того, для всех абитуриентов страны существовал закон: обязательный двухлетний стаж работы. У меня он был тютелька в тютельку.
Институт возглавлял тогда Иван Николаевич Серегин. Все знали, что дни его сочтены – от абитуриентов до профессоров. Все, кроме, казалось, самого ректора. С каким достоинством и спокойствием держался он –
