Второй раз я услышал этот голос осенью 1964 года на гражданской панихиде по Михаилу Светлову. Мы, студенты Литинститута, сбежали с лекции, чтобы попрощаться с поэтом, который совсем недавно, уже смертельно больной, приходил к нам, поддерживаемый под локоть. Траурное собрание в Доме литераторов вел Михалков, и вел тем же бесстрастным, безличным, равнодушным, по сути дела, тоном.
Но если и впрямь так уж равнодушен, откуда тогда эта забота о молодом безвестном юмористе, собственноручно приведенном им в престижную «Юность»? И не о нем одном.
Немецкий славист Вольфганг Казак в своем фундаментальном «Лексиконе русской литературы ХХ века» вынужден признать в весьма жесткой статье о Михалкове: «Неоднократно помогал нуждающимся или попавшим в беду писателям, невзирая на их политическую позицию». Чистая правда! И не только попавшим в беду, а буквально всем, кто к нему обращался. Заведуя в «Крокодиле» отделом литературы, сколько раз имел я дело с авторами, являющимися ко мне с рекомендательными письмами Сергея Владимировича! Это были не какие-то там записочки, а именные бланки, очень большие, причем половину листа отменной, чуть ли не гербовой бумаги занимало перечисление должностей и регалий высокопоставленного ходатая. Однако внять этим рекомендациям было, как правило, невозможно: настолько беспомощные, подчас просто графоманские тексты сопровождали они сплошь да рядом. Когда однажды ходатай сам пожаловал в редакцию, я робко осведомился, читал ли он вот это, – и показал рукопись, к которой был приложен фирменный – и феноменальный! – михалковский бланк. Сергей Владимирович бросил на него цепкий взгляд и отчетливо выговорил, приподняв усатую губу: «Я что, с-сумасшедший!»
Нет, сумасшедшим он не был. Просто хорошо помнил, как в свое время мыкался по редакциям с «Дядей Степой», и не хотел, чтобы кто-то на своем хребту испытал подобные мытарства. Вдруг человек и впрямь талантлив.
Он хлопотал не только за отдельных авторов, но и за целые издательства, выбивая бумагу, типографские мощности, импортные переплетные материалы. Никому не отказывал. Никому! Надо было только вовремя перехватить его, и он не ленился ходить с просьбами за собратьев-писателей по самым высоким кабинетам, благо все двери перед ним распахивались настежь.
Но тот же Казак протокольно констатирует, что Михалков «принимал участие в клеветнической кампании против А. Солженицына», и даже называет соответствующий номер «Комсомольской правды». Я этого номера не видел, но тогда, в 60-м, в редакции старой «Юности» вспомнил другую газету, которую три года назад читал на стенде в своем автодорожном техникуме в самый разгар травли Пастернака. Вспомнил, потому что совсем недавно, в предпоследний день весны (а сейчас только-только зима начиналась) поэт умер, о чем скупо известил Литфонд, – из Союза писателей его, как известно, исключили. И автор «Дяди Степы» приложил к этому руку – я, шестнадцатилетний мальчишка, понял это, когда прочел в той самой газете на техникумовском стенде его эпиграмму. Фамилия создателя «Доктора Живаго» обыгрывалась с названием соответствующей овощной культуры – признаюсь, я каламбура не оценил, поскольку о съедобном растении под названием пастернак даже не слышал.
Одна и та же рука, стало быть, и топила и поддерживала. Такой же, повторюсь, была эпоха. Стенд со злопыхательской газетой располагался возле техникумовского месткома, где мне, о чем я уже упоминал, дали путевку в роскошный санаторий. Но я о другом не упомянул – о том, что стоила она астрономических для нас с бабушкой денег: две тысячи восемьсот рублей. И что с нас не взяли ни копейки. И что никакой путевки мы даже не просили – сами дали. Дали двоечнику и полусироте, ничем не заслужившему столь щедрую милость государства. Того самого государства, которое, спасая заболевшего чахоткой шалопая, в то же самое время било смертным боем великого поэта.
Я отнюдь не апологет «Доктора Живаго», о чем публично заявил в 1988 году, когда роман был напечатан, наконец, там, где и мечтал видеть его автор: в «Новом мире». «Литературная газета» устроила «Круглый стол» по этому поводу, я в нем участвовал, и сказал все, что думаю об этой книге.
Согласившись с академиком Лихачевым, что «Доктор Живаго» – никакой не роман, а род автобиографии, не совпадающей по своей внешней событийной канве с реальной жизнью автора, я все- таки задался вопросом: а зачем эти выдуманные события? Зачем вымышленный герой? Неужто и впрямь затем, что, по мнению Лихачева, читатель в такого подставного героя «поверит быстрее, чем в автора». Сомневаюсь. Именно в беллетризации духовной автобиографии видится мне изначальный стратегический просчет автора. Мыслимо ли представить «Былое и думы», написанное в форме романа, да еще от третьего лица? Мыслимо ли представить в таком виде гетевскую «Поэзию и правду», если уж брать немецкую традицию, столь близкую нашему поэту.
Мне, естественно, возражали, причем возражали резко и аргументировано, на той же газетной странице, но мог ли кто-либо публично возразить автору дешевенького каламбура, рифмовавшего фамилию седовласого поэта с названием овощной культуры? Михалков, когда этого требовала политическая конъюнктура, бил без промаха и, главное, без малейшего риска нарваться на ответный удар. Силу и коварство его длинной (в прямом и переносном смысле слова) руки я познал на собственной шкуре.
Произошло это в среду 13 февраля 1980 года в Союзе писателей России. Обсуждали «Крокодил», конкретно – два последних номера. Это были тематические номера: детский и новогодний. Главный редактор Евгений Дубровин отдал их мне, как говорится, на откуп, и теперь я должен был держать ответ за безыдейность, грех тяжкий. Уже дышащая на ладан советская империя покоилась на трех китах: идее, страхе и невежестве.
Ярлык «безыдейность» прилепил бдительный Михалков, тогдашний руководитель российского Союза. Вальяжный, в кожаной куртке, он ненадолго вышел из своего помпезного кабинета, когда все уже собрались и несколько минут благовоспитанно прождали. Слегка заикаясь, что придавало ему особый шарм, произнес короткую обличительную речь, предупредил, чтобы все говорилось под стенограмму (а стенограмма шла известно куда) и удалился восвояси. Сказал «Фас!» – и шавки бросились.
Главным цепным псом был классик советской сатиры Леонид Ленч – позже я выведу его в романе «Лот из Содома» под именем Винч. И оба номера журнала топтал, где не нашлось места для разоблачения врагов социализма, и меня конкретно – как автора невинного стишка про голубого щенка. Советские дети, мол, должны думать об овчарках, что охраняют наши границы, а тут подсовывают какого-то щенка, да еще двусмысленно голубого.
В тот же год я ушел из «Крокодила». Не выгнали – сам ушел. Приближались новые времена, скоро они наступили, но Сергей Владимирович Михалков не потерялся в них. Его творческая деятельность не закончилась новым вариантом гимна. В 2005 году он, теперь уже глава Международного сообщества писательских союзов, выступил в «Литературной газете» с большой статьей, где обрушился на своего заместителя. Недвижимость не поделили – оставшуюся после крушения империи писательскую недвижимость, а это доллары, много долларов, и автор простоватого и бескорыстного «Дяди Степы» оперировал ими со знанием дела. Все правильно! Бывшая социалистическая держава вступила в эпоху капитализма, и ее несгибаемый знаменосец – тоже.
Статья появилась в феврале, а в марте знаменосцу исполнилось девяносто два…
Год четвертый. 1961
Итак, бабушка перебралась в Евпаторию. Поменяла квартиру… Вызвано это было, главным образом, причинами экономическими: в курортном городе сдавать свое жилье посторонним людям куда проще и выгодней.
Опыт по этой части у бабушки был большой. Сколько помню себя, у нас всегда жили квартиранты. Только не надо думать, что это легкий или даже дармовой хлеб. Днем и ночью видеть в своем доме посторонних людей – удовольствие небольшое, тем более если «дом» этот очень даже невелик.
Вместе с бабушкой в Евпатории довольно быстро обосновалась и моя мать, за несколько лет перед этим родившая мне братца, и бездетная бабушкина сестра тетя Маня с мужем – в Симферополе они жили в одном с нами дворе. Таким образом, Евпатория стала вторым моим городом – в многотомной светопольской хронике он фигурирует как Витта. Но я свою Витту разглядел не сразу.
Всесоюзная детская здравница, модный курорт – эту-то Евпаторию я знал давно, по выходным мы ездили сюда купаться. А вот Евпаторию, от знаменитого Золотого пляжа отодвинутую, плоско, тесно и запутанно лежащую на отшибе от моря, я открыл для себя, уже живя в Москве и регулярно наезжая в родные края. Часами бродил по узким кривым улочкам со сложенными из камня-ракушечника высокими заборами, с крошечными калитками в них, с маленькими асфальтированными двориками, посреди которых живут как ни в чем ни бывало то абрикос, то слива или наклонно высится ярко-зеленая ива. Но эта чаще на
