формата тетрадь, где под каждый день был отведен специальный квадратик. Обычно набегало не больше семи часов, хотя проводил за столом, если не считать перерывов, все десять – с восьми утра до шести вечера.
Зеленый чай, длинная полоска бумаги, скупердяйское подсчитывание минут – со временем все это стало чрезвычайно важно для меня, но впервые почти болезненное желание обустроить свое рабочее место, крохоборское следование порядку, стремление во что бы то ни стало установить этот дисциплинирующий порядок, пусть сугубо внешний, однако для внутренне недисциплинированного человека это ведь единственное спасение, – впервые все это пришло ко мне во время моего автотранспортного служения. Да, симферопольские автобусы не всегда придерживались составленного мною расписания (то не хватало машин на линии, то валяли дурака водители, то недоставало кондукторов), но сам я своего расписания, опять же мною самим установленного, придерживался неукоснительно. Эта нудная формалистика в двадцатилетнем начальнике могла раздражать и отталкивать, особенно прекрасный пол (какие замечательные девушки были среди моих кондукторш, но ни одна из них не удостоила меня внимания, и поделом!), однако работа ладилась, и не увидеть этого было нельзя.
Я старался. Мне нравилось, что задуманное получалось, а приверженность к аккуратности стала с годами приобретать черты мании. Дело доходило до того, что из-за одной-единственной помарки в рукописи я перепечатывал страницу – как же благодарен я компьютеру, на котором выстукиваю сейчас эти строки, за то, что излюбленная игрушка нынешних детей избавила меня на старости лет от тягот кропотливого чистоплюйства!
Я уже упомянул, что на городских маршрутах хронически недоставало кондукторов, в то время как в Москве и некоторых других городах обходились и вовсе без них. А почему бы и нам не попробовать? Дело для Крыма было совершенно новым, никто понятия не имел, с чего начать, и тогда областное автомобильное начальство расщедрилось на то, чтобы командировать кого-нибудь в столицу для изучения опыта.
Выбор пал на меня. Это была первая в моей жизни командировка, и не куда-нибудь, а сразу – в Москву. Как рвался я сюда! Сколько раз снилась мне столица, причем снилась не башнями Кремля, не знакомыми с детства по картинкам и кино помпезными зданиями, а просто как нечто другое, нежели мой пыльный небольшой, хоть и центр области, город. Москва олицетворяла для меня независимость. Когда-нибудь, надеялся, я обрету ее, и обрету именно в Москве.
Разумеется, я ошибался. Независимость – состояние души, сугубо внутреннее состояние, и никакие внешние обстоятельства обеспечить его не могут. Более того, прожив в Москве столько лет, я так и не почувствовал себя москвичом. Не потому ли и не писал о Москве, почти не писал, а если случалось, то изображенная мною Москва, как метко и не без ехидства подметил один из критиков, напоминала большой Светополь. То бишь Симферополь.
Когда на излете года я прибыл в «столичное пространство», здесь уже, в отличие от наших южных мест, во всю царствовала зима. С высоченных домов на привокзальной площади маленькие человеческие фигурки сбрасывали игрушечными лопатами снег. Я остановился, пораженный. Кому мешает снег? На крышах-то!
Командировали меня в транспортное управление, но туда я попал лишь на третий день – первые два обходил редакции. Мои стишки в то время уже печатались в «Крокодиле» и «Смене», в «Труде» и победоносной «Юности», где гремели имена Евтушенко и Рождественского, Аксенова и Гладилина. Хоть краешком глаза увидеть кого-нибудь из них!
Не довелось. Тогда – не довелось. Зато узрел другого знаменитого писателя, причем давно уже знаменитого, давно уже классика, о встрече с которым я, конечно, даже не помышлял. И уж тем более не помышлял, что, настанет час, судьба сведет меня с ним довольно близко.
Слишком близко. Опасно близко.
Крупным планом. Сергей МИХАЛКОВ
Юмористический отдел «Юности» именовался по-домашнему: «Пылесос». Главный редактор журнала Валентин Катаев, в молодости отнюдь не чуждый сатире, скуповато отводил под «Пылесос» две-три странички, не больше. Делали их в крохотной комнатке, и заправлял всем этим небольшого роста энергичный молодой человек. Тридцать семь лет спустя он окажет мне честь, пригласив на свой шестидесятилетний юбилей, где разные известные люди будут говорить о нем прекрасные слова. Я тоже скажу, но о нашей давней встрече даже не заикнусь. Он ее, конечно, не помнит – я был всего-навсего одним из многочисленных авторов, к тому же из провинции. Но может быть, как раз это и определило его доброе отношение ко мне?
Этот юноша тоже был из провинции, только куда более дальней, чем моя – с Камчатки. Поступив в МГУ, организовал там студенческий театр «Наш дом», который скоро прославился на всю Москву. Потом прославилась – уже на весь мир – его инсценировка толстовского «Холстомера». Называлась она просто: «История лошади». Я видел этот спектакль у Товстоногова, с гениальным Евгением Лебедевым в главной роли. К тому времени «Наш дом» давно уже закрыли, но в середине восьмидесятых неуемный Марк Розовский – а это был, конечно, он – создал в бывшем кинотеатре недалеко от Никитских ворот собственный профессиональный театр. Который так и назвал: «У Никитских ворот». По его приглашению я пересмотрел здесь едва ли не весь репертуар, но все-таки самое благодарное чувство к этому человеку осталось у меня после той нашей первой встречи в стенах старой «Юности».
Наше общение (благодаря демократичному хозяину это было общение на равных) прервал высокий, а лучше сказать – длинный человек. Я сразу признал в нем автора не столько даже «Дяди Степы», сколько басен – полузабытого жанра, который Михалков триумфально возродил. Игорь Ильинский, самый, пожалуй, знаменитый актер того времени, выдвигал Михалкова за басни на Ленинскую премию. Особенно популярен был «Заяц во хмелю».
Классик явился не один. Он привел с собой молодого (но постарше меня) автора, представил его, не скупясь на похвалу, однако слова, которые он произнес при этом – очень хорошие слова – не соответствовали безразличному, отстраненному какому-то тону… Будто некую скучную формальность выполнял… Тут же исчез, а протеже его, с рукописью наготове, остался, но Розовский как ни в чем не бывало продолжил разговор со мною, никаких высоких покровителей не имеющим.
Михалков уже тогда был крупным литературным сановником, но Марк Григорьевич не из тех, кто боится властей предержащих. Оттого-то и бился так за студенческий «Наш дом», за «Историю лошади», за помещение для собственного театра, в многолетней борьбе отвоеванное-таки у столичных чиновников. Но, пожалуй, наглядней всего его мужество проявилось во время захвата заложников на Дубровке.
Среди них оказалась несовершеннолетняя дочь Розовского, и он, под прицелом телевизионных камер, с искаженным лицом буквально подымал народ на демонстрацию – с одним-единственным призывом к властям: незамедлительно выполнить требования террористов. Это был прямой вызов президенту, который не раз заявлял, что ни на какие переговоры с бандитами не пойдет, а уж тем более – на уступки. Но что для обезумевшего отца президент, что театр, которого он мог в одночасье лишиться и который был любимым его детищем! Если не считать собственного попавшего в беду ребенка.
Создатель благородного и бесстрашного дяди Степы таких неправильных, таких безнадежных (люди не пошли за режиссером, а если б и пошли, кто бы послушался их!) – Михалков таких бесполезных поступков не совершал никогда. И никогда не жалел об этом. Вообще ни о чем не жалел. Я говорю об этом так уверенно, потому что собственными ушами слышал, как на вопрос телеведущего, жалеет ли Сергей Владимирович о чем-либо в своей жизни, Сергей Владимирович ответил, не задумываясь: «Нет». Это были ранние постсоветские времена, когда старый михалковский гимн уже не исполняли, а новый он еще не написал, ибо надобности в этом пока что не возникло.
О гимне я заговорил не случайно. Как не случайно и то, что именно Михалков стал автором его первого варианта, сталинского, и второго, хрущевского, и третьего, путинского. Этот фантастический человек более чем кто-либо из писателей олицетворяет эпоху, в которой ему привелось жить. Она не закончилась с падением коммунистического режима, куда длиннее оказалась – под стать ей и длинная, долгая жизнь ее самого, может быть, колоритного выразителя.
И эпоха, и Сергей Владимирович Михалков, ее по-своему воплощающий, отторгают однозначное отношение к себе. Вот и тогда, в «Юности», меня поразило противоречие между его словами, предполагающими хоть какую-то эмоциональность, и полным отсутствием таковой в его тонком голосе.
