прямо на границе поместья.
Фетр показала свое удостоверение женщине, которая открыла дверь. Ей предстояло еще многому научиться, наблюдая за тем, как люди реагируют на полицейское удостоверение. Она уже поняла, что люди, знакомые с полицией – как и те, с кем была знакома полиция, – едва бросали на него взгляд, словно его предъявление было каким-то тайным знаком, особым приветствием Пса-шерифа.[23] На женщине не было ковбойской шляпы с длинными мохнатыми ушами, но Фетр сразу поняла, что она из прежнего поколения. Если она и заметила, что Фетр приехала из другого города, то не придала этому значения.
– В чем дело?
– Я провожу тут одно расследование, и вы могли бы мне помочь.
– Что именно вы расследуете? – усталым голосом спросила женщина. Вид у нее был измученный, словно накануне она поздно легла. На ней были джинсы и футболка, однако все ее поведение свидетельствовало о том, что она лишь недавно встала.
– Можно войти? – Сорвин объяснял ей, что, перед тем как переходить к сути дела, следует произнести некоторое количество любезностей.
Дом был небольшим, но ухоженным, как и вся округа. Зелени вокруг росло мало, но по крайней мере камень и бетон были чистыми. Хозяйка провела Фетр в глубь дома, в кухню-столовую, которая выходила в маленький дворик, уставленный широкими кадками и цветочными горшками. В глубине виднелся небольшой парник с покрытыми пылью окнами.
Это был обычный пригородный пейзаж, и все же в нем чего-то не хватало.
Хозяйка была крупной, ширококостной женщиной с добрым лицом. Фетр подумала, что многие мужчины сочли бы ее привлекательной и располагающей к себе особой.
– Я звонила вам, но никто не ответил.
На улице собирался дождь, стремившийся внести свою лепту в мрачную послеполуденную атмосферу.
– Я спала и не слышала звонка.
– Спали?
– Я вчера поздно вернулась домой.
Ни в голосе, ни в словах собеседницы не было ничего особенного, но Фетр сразу поняла: она – проститутка.
– Чем вы занимаетесь?
– Я домохозяйка.
Глаза их встретились, и обе поняли друг друга без слов, так что Фетр не потребовалось ничего говорить.
– Кроме того, я работаю секретарем в больнице, но не полный рабочий день.
– А как вас зовут?
– Фиона Кершман.
– И этот дом принадлежит вам?
– Да. А что?
– Я пришла к вам, потому что вам может быть что-то известно о человеке, который меня интересует. Его зовут Уильям Мойниган.
Такого Фиона Кершман явно не ожидала. Она еще не успела открыть рот, как Фетр уже поняла, что собеседница его знает.
– С ним все в порядке?
Но Фетр не была склонна сразу отвечать на этот вопрос.
– Значит, вы знаете его, – сказала она вместо этого.
Фиона улыбнулась и кивнула, хотя ее лицо по-прежнему выглядело встревоженным.
– Да. Мы с ним старые друзья, хотя в последние годы и не общались.
– У вас нет его фотографии?
Эта просьба еще больше встревожила Фиону, однако она кивнула, встала и вышла из комнаты. Вернулась она с конвертом, откуда достала целую стопку фотографий.
– Мне их только что вернули, – взволнованно промолвила она.
Ей потребовалось совсем немного времени, чтобы найти снимок, на котором был изображен Уильям Мойниган.
– Можно мне это взять? – спросила Фетр, изучив фотографию.
Фиона кивнула. И Фетр снова посмотрела на снимок. Вполне возможно, что найденный труп принадлежал именно этому человеку, но, с другой стороны, обгоревшее тело в машине могло быть и останками кого-то другого.
Она снова посмотрела на Фиону Кершман, на лице которой был написан подлинный страх, и поняла, что ничем не сможет помочь ей. Она должна была задать необходимые вопросы, ощущая себя при этом законченной стервой, и получить как можно больше сведений, выполнив тем самым долг офицера полиции; только после этого она могла сказать Фионе Кершман, что человек, который, судя по всему, был ей небезразличен, мертв.
Они молча ехали в полицейском «лендровере», который, скользя и подпрыгивая, спускался с холма. Кроме Елены и Айзенменгера в машине находились шофер и Сорвин, Беверли же отправилась взглянуть на дом Альберта Блума. В машине стояла звенящая тишина, и когда они въехали на гравиевый двор замка, казалось, что эмоциональное напряжение вот-вот вырвется наружу. Поэтому, когда Сорвин вышел из машины и направился к центральному входу, Елена обрушила на Айзенменгера всю свою ярость.
– Что происходит, Джон? – осведомилась она с таким видом, словно он стоял во главе какого-то чудовищного заговора и планировал подвергнуть ее целому ряду испытаний. – Что она здесь делает?
Естественно, Айзенменгер не мог ответить на этот вопрос. Он пожал плечами, вновь ощутив свою полную беспомощность перед лицом ее гнева.
– Это же полная ерунда, что она ездит по провинции и набирается опыта. Она что-то замышляет. – Елена произнесла это с такой неколебимой уверенностью, словно диктовала вселенский закон, в соответствии с которым все будет подчиняться ее воле.
– Несомненно, – согласился Айзенменгер, но не потому, что разделял эту уверенность, а потому, что это выглядело вполне разумной рабочей гипотезой. – Только, к сожалению, это нам мало что дает.
Однако его реплика не остановила Елену.
– Может быть. Но я это выясню.
Айзенменгер улыбнулся.
– Ну, в этом я не сомневаюсь. – Он глубоко вдохнул холодный воздух. – И все же ситуация какая-то странная. Две смерти в поместье менее чем за неделю.
– При этом одна из них – явно убийство, а вторая…
Айзенменгер снова улыбнулся. Иногда Елене казалось, что его когда-нибудь убьют за эту улыбку; она и сама при виде ее порой испытывала желание его прикончить.
– Что – вторая?
– Я просто размышляю над тем, насколько ты права.
Он умолк, но при этом упорно продолжал улыбаться. Обхватив Елену за плечи, Айзенменгер повлек ее к замку.
– Вы шутите?! Еще одна смерть?
Тереза говорила таким тоном, словно уже устала от назойливости низших полицейских чинов и раньше, в эдвардианские времена,[24] ничего подобного не происходило.
– На пустоши, известной под названием Стариковская Печаль, – кивнул Сорвин.
