Мир, полный слез

проникающих брюшную полость, несколько разрезов на артериях; и три удара молотком по темени, венчающих общую кровавую картину.

Джексон вздохнул и, улыбаясь, откинулся на спинку кресла. Ну ты даешь, Майкл. Один раз тебе удалось улизнуть, но теперь тебя уж точно прищучат.

На столе зазвонил телефон, и Джексон снял трубку. Это снова были представители прессы.

Фотографии перенесли Елену в прошлое, о котором она много лет старалась не думать. Это прошлое было таким прекрасным, что ничто не могло его испортить, и если именно оно сформировало Елену, то именно его утрата ее ожесточила.

Снимки, на которых был изображен Джереми, повергли ее в шок. Она сознательно уничтожила все фотографии своего сводного брата после его смерти, отчаянно пытаясь продолжить жить дальше. И теперь на нее нахлынули долго подавляемые воспоминания.

Мы были так счастливы… что же случилось?

Ответ был очевиден. Они просто выросли. Они не стремились к этому, но это мало утешало.

Все становятся взрослыми, и все расстаются; лишь мертвые навсегда сохраняют свой возраст.

Затем она подумала о том, как грустно было наблюдать за тем, что стало с Джереми, а теперь за тем, что стало с Нелл.

Возможно, мертвым повезло больше всех?

Но тут она вспомнила своих родителей…

Нет. Елена знала, что, какой бы благодатью ни обладали мертвые, смерть была страшным испытанием – и для тех, кто умирал, и для тех, кто продолжал жить.

На фотографиях они были моложе, чем тот образ, который сохранила ей память. Какие-то нюансы оказались утрачены или искажены, так что хотя она и узнавала своих родителей, их черты представали слегка размытыми. Она когда-то читала, что воспоминание – это восприятие прошлого сквозь призму, но теперь ей казалось, что это взгляд сквозь замерзшее стекло.

Здесь были также фотографии Хьюго, и Елена была потрясена тем, какой жесткой стала его красота, заметная даже на мертвых фотографиях; Хьюго всегда казался ей жестким мальчиком, если не жестоким, и тем не менее именно это привлекало к нему окружающих. Если бы Хьюго был добрым, он не вызывал бы к себе такого интереса.

Совершенно завораживали ее фотографии Нелл. Елена поняла, что, хотя черты ее лица и приобрели более взрослый вид, в душе она осталась прежней. Возможно, глаза, смотревшие теперь на Елену, источали большее страдание и были ярче, чем на снимках, но, в сущности, они все еще принадлежали подростку. На фотографиях Нелл выглядела более упитанной и менее бледной, но за опыт и потерю невинности всегда приходится платить.

Но где же ее собственные изображения?

Елена вспомнила, что большую часть фотографий сделала она сама, а с тех редких снимков, где она присутствовала, на нее смотрела юная особа, которую ждало большое будущее.

Это было хуже всего. Воспоминание о юности причиняло ей чуть ли не физическую боль, как если бы взгляд с высоты жизненного опыта на собственное целомудрие был разновидностью мазохизма.

Ветер завывал за окнами с невероятной силой. Казалось, он вьется вокруг башни, разлучая ее со всем остальным миром. На мгновение Елене даже почудилось, что она – Элли, которую ветер уносит из Канзаса.[25] Или все это были фантазии?

Они сидели на кровати, но Нелл, похоже, не замечала бури, что бушевала в душе Елены. Она так радовалась своей находке и возможности доставить удовольствие Елене, что, казалось, полностью преобразилась в беззаботного ребенка, который когда-то наслаждался жизнью. Просмотр фотографий сопровождался ее восторженными восклицаниями, она возбужденно сообщала, где, когда и по какому случаю был сделан тот или иной снимок.

И хотя Елену все это заставляло переживать и даже причиняло ей боль, радость, которую испытывала Нелл, служила ей вполне весомой компенсацией.

Елена вновь запустила руку в коробку, где уже почти ничего не осталось. Казалось, они нырнули в безмятежные глубины своей памяти, откуда не могло исходить никакой угрозы: все потрясения и трагедии в их жизни случились позже. Елена вытащила последнюю связку снимков и обнаружила под ней еще и альбом. Предположив, что там тоже находятся фотографии, она решила сначала просмотреть стопку, но в ней оказались свадебные изображения какой-то кузины, которую Нелл не могла вспомнить. Она с громким театральным вздохом откинулась на кровать и предоставила Елене самостоятельно рассматривать фотографии.

Закончив с ними, Елена вытащила из коробки альбом.

Однако в нем обнаружились не снимки, а письма, адресованные Нелл. Некоторые из них оказались от незнакомых Елене адресатов, некоторые от Тристана, написанные, вероятно, когда он уезжал за границу. Два были написаны рукой самой Елены, но она читала их словно впервые; ее почерк выглядел излишне правильным, как будто незрелым. В одном из писем она рассказывала о неприятностях Джереми с полицией, о том, как его остановили поздно вечером, когда он возвращался с рок-концерта, обыскали и нашли у него коноплю.

Елена нахмурилась, чувствуя, как ее охватывают неприятные воспоминания. Она совершенно забыла об этом происшествии. Может, это и было началом его наркозависимости?

Елена поспешно перевернула листок, стремясь отогнать это воспоминание, и вдруг словно окаменела. Почерк отца. Она сразу его узнала. Елена затаила дыхание. 

«Моя дорогая Нелл!

Нет ничего удивительного в том, что отъезд Хьюго в медицинскую школу вызывает у тебя грусть. Все мы знаем, как вы близки, а теперь тебе надолго предстоит остаться одной. Елена и Джереми тоже очень сблизились, и, когда в прошлом году он уезжал кататься на лыжах в Швейцарию, для нее это стало чуть ли не трагедией, но он вернулся, и никто не мог удержаться от слез при виде радости Елены. То же будет и с тобой, когда Хьюго вернется на каникулы. Не забывай, что ты тоже скоро начнешь учиться в университете.

Мы собираемся к вам через месяц, чтобы отметить твой день рождения. Пожалуйста, напиши, что ты хочешь получить в подарок (если, конечно, ты не предпочитаешь, чтобы это стало сюрпризом).

Твой любящий крестный». 

Один вид своего имени, написанного рукой погибшего отца, одна мысль о том, что когда-то она была частью большого круга друзей и близких, вызвали у Елены такой вихрь чувств, как будто ее подхватил, ворвавшись внутрь комнаты, бушевавший за окнами ветер. Ее сердце разрывалось от счастья и горечи, и она принялась лихорадочно листать страницы в поисках других писем, написанных отцом.

Дверь в комнату для допросов распахнулась, и оттуда появились Сорвин и Уортон; Сорвин сделал жест рукой, и Орам, выйдя из-за стола, вошел внутрь и встал рядом с Блумом. Сорвин указал Уортон на свой кабинет, и, когда она переступила порог, последовал за ней и закрыл за собой дверь.

– Ну?

Беверли нахмурилась. Последние два часа она только и делала, что хмурилась.

– Не знаю. Правда не знаю.

– Серьезно? – удивленно спросил Сорвин.

– А ты знаешь? – Она села.

– Конечно. – Сорвин не мог понять, почему она упорствует. – Чего тебе еще надо? Он идеально подходит.

Беверли не ответила, и он продолжил:

– Хочешь поиграть в адвоката дьявола? Говорю тебе, это он. Ну, давай начнем с начала. – Он положил руки на стол ладонями вверх и оперся на локти. – Альберт Блум был исколот ножом с безумной жестокостью. О степени одержимости убийцы говорит и тот факт, что он трижды ударил жертву молотком