разрезал ей горло от уха до уха?
Райт лишь пожал плечами, и Гомер, который не мог удовлетвориться этим взрывом негодования, откинулся на спинку кресла, закрыл лицо руками и замолчал, словно отдавая дань несчастливому уделу полицейского. Райт замер с видом послушного сообщника.
Прошло несколько минут, прежде чем на Гомера снизошло вдохновение и он вскочил из-за стола, что оказалось несколько неожиданным для Райта, который успел прикрыть глаза.
— Так. Вот что мы сделаем. Найди мне самую подробную карту окрестностей вокруг дома Пендреда. Мы начнем обходить дом за домом, расширяя круги поисков и захватывая все нежилые строения. Я хочу, чтобы вы обыскали Западную больницу сверху донизу и опросили всех, кто имел дело с Пендредом. Главное — не знают ли они чего-нибудь такого, что может указать нам на его местонахождение. То же относится и к пабам, в которые он заходил. Понятно?
Райт торопливо записывал эти распоряжения. Ему ставили огромную и практически невыполнимую задачу, но это было лучше, чем бездействие.
— Я понял, сэр, — с готовностью откликнулся он.
— Хорошо. Я свяжусь с Коллом. Нам для этого потребуются крупные силы. Необходимо также широкое освещение этого. Сообщите журналистам, кого мы ищем. Пусть в газетах и на телевидении опубликуют его фотографию. Все должны быть в курсе.
— Разумно ли это, сэр?
— Люди должны знать его в лицо как ради собственной безопасности, так и для того, чтобы оказать нам помощь. — Гомер помолчал, и на его лице появилась злобная улыбка. — Настало время, когда люди должны узнать правду о деле Пендреда, сержант.
Репортеры и фотографы хорошо знали Беверли, как и она их, но им было не до проявления нежных чувств; они по-прежнему играли в ту же игру с теми же правилами, только роли у них теперь были другими. Теперь она была жертвой, а не сомнительным союзником. Они ждали ее перед участком после ее беседы со старшим суперинтендантом, и, выйдя наружу, она ощутила себя куском просроченного мяса, брошенным на растерзание голодным псам.
— Беверли? Беверли?
Их было не больше десятка, но всадников Апокалипсиса было и того меньше, и сейчас у Беверли возникло отчетливое ощущение, что наступил конец света.
— Что вы можете сказать об этих убийствах, Беверли? Вы опять все перепутали? — Фоном этому допросу служило прерывистое стаккато фотовспышек.
Беверли начала продираться сквозь группу репортеров. Она решила хранить достойное молчание, зная, что это наилучший выход из подобной ситуации, однако ее намерения тут же пошли прахом.
— Отстаньте, — устало произнесла она. — Просто отстаньте.
— Я могу это процитировать? — осведомился один из репортеров, презрительно улыбаясь.
— Может, вы расскажете, как вам удалось допустить такую ошибку? — поинтересовался другой.
— А как себя чувствует муж Дженни Мюир? Вам не стыдно, что из-за вас он стал вдовцом? — настаивал третий.
Они приплясывали вокруг нее на автостоянке, расположенной рядом с полицейским участком. Она знала, что у окон стоят бывшие коллеги, наблюдая за неожиданным уличным представлением. Трудно было сказать, что они испытывали — радость или сочувствие.
— Что вы можете сказать о Мелькиоре Пендреде? Вам не стыдно за то, как вы с ним поступили?
Она уже почти добралась до своей машины, но этот вопрос заставил ее обернуться. Это был удар ниже пояса, и, оборачиваясь, она почти была готова к тому, что увидит кровь на костяшках репортера. Она уже было открыла рот, чтобы ответить, но их жадные взгляды остановили ее. Она развернулась, села в машину и двинулась прочь, с грустью отметив, что ей никого не удалось задавить.
Беверли надеялась, что на этом все закончится. Им не удастся пройти мимо консьержа многоквартирного дома, в котором она жила, а сама она не собиралась выходить на улицу в ближайшие дни. Ей необходимо было посидеть и подумать.
— Ну что ж, значит, так.
Она не собиралась говорить этого, слова вырвались сами собой. Она бросила взгляд на Джона и поняла, что он знает, о чем идет речь. Странно, если бы было иначе. Вряд ли человек, который только что узнал, что у него рак, начнет переживать из-за цен на помидоры или состояния общественного транспорта.
— Да вовсе нет, — тут же откликнулся он. Это прозвучало убедительно и неопровержимо. — Конечно, это не самая радостная новость… — продолжил он уже более мягким тоном.
Она рассмеялась, но это был ядовитый смех, от которого могли бы завянуть цветы. Несмотря на это, Джону удалось справиться с управлением:
— Но ведь это же не конец. Это ж не смертный приговор.
Они ехали из госпиталя, и движение было чрезвычайно оживленным, так как они попали в час пик. Она с каменным лицом сидела рядом с ним, пытаясь проанализировать собственные ощущения, и в результате пришла к выводу, что среди них преобладает ярость. Еще глубже был страх, и если она задерживалась на этом уровне, то начинала отчетливо ощущать запах ужаса, но внешне ее реакция выражалась в виде ярости.
Она чувствовала, что ей нечем ответить на его поддержку.
— Небольшой разрез и никакой мастэктомии. В лимфатических узлах ничего нет. Все это прекрасные прогностические факторы.
В течение нескольких секунд в машине царила полная тишина, пока не зашумел двигатель и внутрь снова не ворвались звуки улицы. Елена на протяжении всей его речи ни разу не повернула к нему головы, и он тоже вполне естественно смотрел на дорогу, и лишь когда они остановились на красный свет, она заметила, что он искоса смотрит на нее.
— Уровень смертности от рака груди каждый год снижается, особенно в Великобритании, — произнес он, прикасаясь к ее руке.
— В том-то все и дело, кретин! — Желчь и горечь вырвались наружу столь же неожиданно для нее, как и для него. — В том-то и дело! Уровень смертности! Я превратилась в человека, который должен его преодолеть. Еще неделю назад все было хорошо, а теперь я стою лицом к лицу со смертью!
Она пыталась подавить свой крик, но ей не удавалось это сделать.
— Господи, меня тошнит от тебя! От твоих разглагольствований о статистике, прогнозах и лечении. Разве ты можешь понять, что я чувствую?!
Зажегся зеленый сигнал светофора, но Айзенменгер этого не заметил, пока сзади ему не стали гудеть. Он поспешно надавил на педаль газа и двинулся вперед.
— Я не…
Но она уже начала плакать, словно этот неконтролируемый выброс опустошил всю ее ярость, и теперь ее затопил страх.
— Да, ты не понимаешь. Ты думаешь, что все понимаешь, потому что ты врач, потому что ты ходил на лекции, работал в клиниках, к тебе приходили бедные больные, чтобы ты их вылечил, или тебе привозили трупы, чтобы ты их разрезал, но ты все равно ничего не понимаешь!
Она умолкла, чтобы перевести дыхание, и ему хватило ума не вмешиваться. Когда она продолжила, ее глаза уже заволокла пелена слез, а голос то и дело срывался.
— Ты ничего не поймешь, пока сам не окажешься у врача из-за того, что нащупал у себя уплотнение, или начал резко худеть, или слишком часто кашлять. И только после того, как ты отсидишь все это время, пока они берут свои анализы, видя выражения их лиц, на которых уже написано все, о чем они не хотят говорить, и после того, как они, набрав воздуха, нацепят на себя эти улыбки, готовясь к тому, чтобы дотла разрушить твой мир, ты сможешь понять, что я сейчас ощущаю. И только тогда ты получишь право говорить со мной и успокаивать меня.
Она уже рыдала. Они почти подъехали к ее дому, и на небе сгущались тучи.
— На что мне эта статистика? — между всхлипываниями произнесла она. — Это тебе она нужна, а для
