Водоем. Часть 1. Погасшая звезда

еще три года назад она побывала на экскурсии, а память у нее была отменная, особенно память образная. Да и после того девушка еще дважды посещала капище — последний раз прошлогодним августом вместе с Андреем, а предпоследний… впрочем, это было так давно, что и вспоминать не хочется… А теперь ей предстояло пойти туда в полном одиночестве… Правда, может нагрянуть катер с туристами, если, конечно, желающих наберется достаточно, в чем девушка очень сомневалась…

Едва ступив на вожделенную тропку, Лена сразу осознала, что в отличие от прошлых посещений, она слишком обнажена, почти ничем не защищена от иглистых веток кустарников и жалящих щупалец местной крапивы, внешне совсем не похожей на обычную, но вдвое более жгучей и кусачей. Если год назад впереди шёл Андрюша, прокладывавший своим мощным торсом, словно ледоколом, дорогу к сердцу Аваллона, то сегодня девушке приходилось рассчитывать только на себя — собственным телом таранить заросли, попеременно прикрывая руками то чувствительный живот, то нежную кожу лица. На каждом шагу Лена все сильнее ругалась, начиная уже немного жалеть о своей внезапно проснувшейся жажде приключений. Однако отступать было не в её правилах, вообще любое отступление было противно всей её целеустремленной натуре, потому сквозь боль укусов и царапин, не взирая на колючки и шипы, Лена медленно, но верно продвигалась вперед.

В довершение всех мытарств наша прелестная наяда наступила своей нежной ступней на что-то очень тонкое и острое, но взвизгнув — скорее от неожиданности, чем от боли — и от души во весь голос обматерив некое совершенно абстрактное, безличное и непредставимое существо, все же нашла в себе силы и мужество завершить путь, пусть и прихрамывая словно раненая лань. И хотя расстояние от внешней до внутренней границы зарослей едва ли было больше пятнадцати метров, выйдя к капищу, Лена нашла свое тело в весьма плачевном состоянии: оно не просто перманентно чесалось в отдельных местах, а пламенело незримым огнем так, будто сотни маленьких свежерожденных костерков нашли приют на его нежно-упругой, еще почти белоснежной коже.

«Ну, и дура же ты, Кострова! — ругала она себя. — И чего тебе не сиделось дома, чего не лежалось в тени Аниного зонта, чего не дремалось под мерное щебетание её неуёмного звонкого голоска?!! Вот и нашла приключения на свою задницу! А ведь ещё выбираться обратно, а потом и плыть без остановки как минимум полчаса! Ну, и бестолочь же ты, Ленка!»

Почесываясь и продолжая ругаться, но уже как-то более спокойно и смиренно, девушка приблизилась к черному камню, который показался ей меньше и невзрачнее, чем прошлым летом. Но главное состояло в том, что на некогда девственно-нуаровой поверхности камня появилась надпись на современном языке, но сделанная старославянским шрифтом, точнее, современным шрифтом, стилизованным под старославянский, поэтому для её расшифровки девушке пришлось затратить несколько секунд. Текст, высеченный на валуне, гласил:

А кто станет у камешка тешиться, перескакивать

Черный камень — тот останется здесь навеки!

Лена поняла, что это потрудились астровцы, и что преследовали они самые добрые намерения — предотвратить случаи вандализма на территории своей сакральной вотчины.

«Вот видишь, — обратилась она к валуну, гревшемуся на солнцепеке, — и тебя поцарапали, и тебе причинили боль! А я вот ради тебя здесь, все жертвы тоже ради тебя, все раны! Поможешь мне? Посодействуешь?… Молчишь, да? Нечего тебе сказать? Эх, ты! А еще Алатырем зовешься, косишь чуть ли не под сам Святой Грааль, а нем как рыба? Ну, тогда хоть ранки мои согрей — может, быстрее заживут».

Несмотря на усвоенный с детства благодаря советской школе скептический атеизм и сегодня частично державший в своих цепких щупальцах её молодую душу и бывший причиной её иронично-панибратского тона в разговоре со столь священным фетишем, каким был предстоящий перед её взором овальный нуаровый менгир, Кострова в глубине души оставалась все же в большей степени натурой, любившей мистическое, верившей в трансцендентные измерения бытия и стремившейся, возможно, большей частью бессознательно, найти входы в эти потусторонние области. Потому ирония её как-то сама собой улетучилась и сменилась серьезно-торжественным настроем. Последний же, завладев девушкой, побудил её встать перед валуном на колени, обнять его, словно очередного любовника, прильнуть щекой к гладкой и теплой, но неживой плоти.

Прижимаясь к Алатырь-камню, Лена стремилась обхватить его так, чтобы максимально увеличить площадь контактирующих поверхностей двух тел. Но не по каким-то сакральным соображениям, а просто потому, что камень был не просто теплым, а приятно теплым, и те части тела, что соприкасались с ним, тут же забывали про ссадины, про боль и жжение. «Какой же ты сладкий! Какой приятненький! — благодарственно увещевала Лена своего каменного друга. — Ты меня уже почти вылечил — мне почти не больно! Спасибо, милый, но… Но я к тебе не за этим. Ты мне должен помочь!» — и тут она перешла к подлинной цели своего визита.

«Ты мне должен помочь!» — начала девушка свою молитву-экспромт, обращенную к духу Алатыря. Теперь она уже не улыбалась, не обнимала камень, не прикасалась к нему, а смиренно стояла перед ним на коленях, прижав руки к груди, словно подражая Марии Магдалине с полотна Тициана и глядя в самую середину полуовала черного валуна. «Смотри, какие муки я претерпела ради встречи с тобой, — продолжала жаловаться Кострова, — на мне живого места не осталось! Неужели все это напрасно?! Неужели ты пропустишь мою просьбу мимо ушей? — тут она ненадолго задумалась, есть ли у духа камня уши или это её собственная антропоморфная проекция, но быстро отогнала эти потусторонние размышления и продолжила: — А просьба моя вот в чём: помоги мне, милый мой, получить дядино наследство! Нет, не всё, конечно, а столько, сколько я заслуживаю. Если половину, то половину, если треть, то треть, если четверть, то пусть будет четверть. Сам решай, сколько я заслуживаю… Только пойми — я не от алчности или зависти прошу, а просто-напросто взыскую справедливости!»

Слово «справедливость» ей показалось очень уместным, не просто важным, а самым главным, ключевым и при этом еще также неизмеримо прекрасным. Поэтому Лена решила подольше задержаться на теме справедливости, чтобы разъяснить и себе, и немому собеседнику свою позицию. «Разве во мне не течет та же огненная костровская кровь? — риторически спрашивала она у Алатыря, все больше проникаясь энтузиазмом в его исходном, древнегреческом понимании. — Разве поэтому я не имею права хотя бы на дольку от дядиного богатства? Ну, объясни мне, почему одни получают всё, а другие — ничего? Почему одни с рождения живут в роскоши, а другие вынуждены всю жизнь каторжно трудиться и при этом прозябать в нищете? Почему одни, не прилагая усилий, получают уже в юности все блага просто потому, что их предки успели занять теплые должности во власти, а другие ради толики этих благ горбатятся с утра до ночи, но даже к старости остаются без всего?»

Повинуясь новой волне окрыляющей страсти, Лена оторвала руки от груди, привстала, чтобы снова обнять камень, а затем прильнула сжатыми губами к самой его макушке. Но этого ей показалось мало, и тогда девушка трижды провела язычком по черной лысине безмолвного собеседника. И хотя каменный истукан продолжал недвижно лежать, не испуская ни звука, ни дрожи, ни легкого дуновения, Лена стала ощущать внизу живота недвусмысленное шевеление плоти, грозившее перерасти в острую жажду самца.

«Боже мой, не хватало мне ещё с камнем заняться этим! — то ли вопрошала, то ли журила она себя. — Впрочем, а почему бы и нет, ведь этот камень…» И тут её внезапно осенило, и Кострова поняла, что допустила две большие ошибки. Во-первых, просить надо было не камень и даже не его дух, весьма вероятно, недвижно заточенный в недрах песчаника, а надо было обращаться к божествам, во имя которых был воздвигнут сей алтарь. Во-вторых, непременно надо было сбросить с себя всю одежду, даже жалкие трусики и лифчик, поскольку они создают помехи на пути обмена духовными энергиями и тем самым снижают действенность молитвы.

Но эти огрехи, допущенные по неведению, не казались ей фатальными, поэтому «наследница Ихтиандра» резко вскочила на ноги, сорвала-стянула с себя остатки одеяния, запустив со всей силы оба предмета — и трусики, и лифчик — подальше в сторону зарослей и, победно восклинув: «Вот теперь то, что надо!», — снова опустилась на колени и пошла молиться по второму кругу, прибегая уже к новым словам.