пустят?
— Вот это вы уже нахал, — рассердился командир роты, спрятал в карман платок, которым утирал со лба испарину, и скомандовал: — Р-р-рота… нале-ей… во!
А вечером в библиотеке Григорий Шевалдин, печальный, с поникшими плечами и угасшим взором, пенял на судьбу умной и всегда все понимающей библиотекарше Виолетте Аркадьевне. Антон молча слушал.
— Никогда того не знаешь, где чего-то потеряешь. Никогда того не ждешь, где чего-нибудь найдешь, — излагал он почему-то стихами. — Будучи в отпуске, я от торопливого использования благ жизни натер себе мозоль на подошве, и это меня огорчало. Но с мозолью я пошел в санчасть, получил освобождение от строевых занятий, и это меня обрадовало. Теперь все добросовестные курсанты поедут в Москву, а я буду прозябать здесь, как эскимо на палочке, и это меня огорчает.
— Да, ведь — вы москвич, — пособолезновала Виолетта Аркадьевна. — Неужели ничего нельзя предпринять? Вы попроситесь.
— Не течет река обратно, что прошло-то невозвратно, — сказал Григорий. — Просился. О, знали бы вы все коварное ехидство нашего командира курса! Виолетта Аркадьевна опустила накрашенные ресницы и порозовела.
И тут Антон вспомнил, что за дама стояла на автобусной остановке около Скороспехова. «Ай-яй-яй, — подумал Антон. — Впрочем, теперь понятно, почему я получил такое символическое взыскание.
Он и сам, наверное, рад был, что я дал деру не оглянувшись…»
Григорий рассказывал:
— Сбегал я в санчасть, ликвидировал подлое освобождение. Прихожу к Скороспехову, докладываю, что явился курсант Шевалдин по вопросу службы.
Смотрит он на меня сверляще, и видно, что все понимает: и как я от строевых отвертелся со своей мозолью, и как мне охота в Москву съездить, и какой я в глубине души разгильдяй, лодырь и двоечник. Спрашивает: «Ну, что у вас?» Я смешался, и остатки чувства собственного достоинства замкнули путь моим блудливым намерениям. Говорю: «Ничего, товарищ капитан второго ранга». Он мне отвечает с улыбочкой: «Наглец. Можете идти!» Вот как бывает в нашей военно-морской жизни, несравненная Виолетта Аркадьевна. Григорий постучал
себя по макушке, сунул пальцы в волосы и подергал рыжие вихры. Библиотекарша поправила юбочку на своих круглых, похожих на два апельсина коленях и сказала ласково: Не надо так расстраиваться. Отъезд двадцать второго, а за десять дней многое может произойти. Вдруг командир курса сменит гнев на милость.
Знали бы вы Скороспехова! — воскликнул неосведомленный Григорий. — Он сказал свое решение, и теперь хоть режь его и пытай на колесе. Хоть застрелись на его глазах — не поможет.
— Это верно, — согласилась Виолетта Аркадьевна. — Но все-таки не теряйте надежды. Дня через два сходите к нему еще раз и скажите, что у вас в Москве мама и что вы у нее единственный.
— У меня в Москве в самом деле мама, и я у нее в самом деле единственный, — сказал Григорий. — Но разве его взволнуют эти нежности? Он всегда говорит: военный человек весь под начальством и осенен уставом. У него не может быть ни зятя, ни деверя.
— Наверное, капитан второго ранга так сказал, когда кто-нибудь просился в увольнение, ссылаясь на родственников? — мягко возразила Виолетта Аркадьевна.
— Это угадать не трудно, — кивнул Григорий. — Ах какой я балбес со своей мозолью!
— Сходи к нему еще разок, попросись, — посоветовал Антон. — Чует мое вещее сердце, что все будет лепо, коль скоро к тебе хорошо относится Виолетта Аркадьевна.
Он позволил себе хитро взглянуть на библиотекаршу, и она снова опустила красивые ресницы. Наверное, она хорошо помнила, как Антон Охотин прыгал из автобуса на Скороспехова…
— Сердцу поэта надо доверять, — неуверенно произнес Григорий. — Добро, малый. Схожу через денек. Попыток — не убыток… Ну, а ты как жив? Достиг совершенства морального облика? Курить бросил?
— Бросил, — сказал Антон.
— Это очень хорошо. Подари мне зажигалку, — сделал вывод Григорий.
Удивившись такой логике, Антон достал зажигалку и отдал. Красивую штучку было жалко, но он углядел в поступке элемент самоотверженности, которую ему пока еще не удавалось проявить. Антон подумал, что Колодкин никогда не отдал бы просто так зажигалку, — и подавил сожаление. На душе стало как-то томно и возвышенно. «Может, это и есть то самое, высокое нравственное удовлетворение? — подумал он. — Ничего. Чувство приятное».
— Всегда приятно делать подарки, — улыбнулась Виолетта Аркадьевна. — Даже приятнее, чем получать.
Григорий повертел зажигалку, пощелкал, убедился, что работает она исправно, и сказал:
— Антонов есть огонь. Но нет того закону, чтобы всегда огонь принадлежал Антону[1].
В субботу Антон совершил подвиг: не записался на увольнение. Когда дневальный свистнул в дудку и скомандовал «увольняемым построиться», сердце бесконтрольно заколотилось, лицо набухло кровью, а ноги стали ватными и подогнулись в коленях. Пришлось опереться о вешалку, с которой сдергивали свои бушлаты шустрые увольняемые. Душа его раздвоилась, в нем стало два Антона, и второй, слабохарактерный, Антон ругал первого Антона, подвижника, дурнем и всяко, расписывал прелести городской жизни и умолял, пока не поздно, бежать к помкомвзводу, записываться в заветный список.
Рота построилась, и все было кончено.
Слабохарактерный Антон взбесился и колошматил ребра изнутри с безумием стихии.
Уговоры насчет того, что идти, собственно, некуда, и что сегодня в клубе концерт самодеятельности первого курса, и вечер можно провести весьма интересно, на второго Антона не действовали. Он страдал, как дитя, которому не выдали после обеда полагающуюся кружку киселя из малины.
Исполненный важности Дамир Сбоков, проходя мимо вешалки, спросил:
— А вы что стоите?
— Ничего стою, товарищ мичман, — отозвался Антон. Он еще и остряк, — обиделся мичман. — Доложите помощнику командира взвода, что я приказал вычеркнуть вас из списка на увольнение.
— Очень сожалею, — продолжал Антон острить. — Он не исполнит вашего приказания.
Мичман что-то проглотил и выпучил белесые глаза. Как так не исполнит? У вас еще заступник нашелся? Может быть, вы теперь за увольнением лично к начальнику строевого отдела обращаетесь?!
— Никак нет, улыбнулся Антон.
Перепалка с Дамиром отвлекла его и уравновесила душу. — Я на увольнение просто не записался, поэтому и вычеркнуть меня из списка невозможно. Дамир скривил губы.
— И тут вывернулся, разгильдяй… — буркнул он и поспешил к выстраивающейся роте.
Он скомандовал «смирно», и все вытянулись и затаили дыхание.
Один Антон не вытянулся и не затаил дыхания. Он побрел по коридору, думая о неуязвимости тек, кто ничего не нарушает и ничего для себя не добивается. При такой ситуации даже важный начальник — старшина роты не может тебя наказать и чего-нибудь лишить, и ты от него в общем-то не зависишь. Антон подумал, как это здорово, и снова испытал высокое нравственное удовлетворение. Второй, слабохарактерный, Антон окончательно посрамился и притих. Грохая каблуками хромовых ботинок, ушла на увольнение рота.
Направился к кабинету Дамир Сбоков, сопровождаемый свитой выведенных из строя за нарушение формы одежды. Но тащились они за мичманом зря, на сегодня песенка их была уже спета. До начала концерта оставалось еще минут сорок, и Антон завернул в класс.
В классе сидел комсорг роты Костя Будилов и читал книгу — никакого сомнения, что про своих любимых композиторов-классиков. Костя поднял от книги белокурую голову, и на его лине было написано умиротворенное блаженство. Но когда он разглядел Антона, небесный свет этого выражения угас.
— Погоди-ка, а по какому у тебя двойка? — озаботился Костя. — У меня не зафиксировано.
— Успокойся, бдительный вожак масс, — сказал Антон и сел на свое место в последнем ряду у окна. — У меня нет двойки. Я хороший.
