— Дался тебе этот жигуч, ты… Договорить Рифмач не успел.
От бочки метнулась серая тень, и, не обращая внимания на женские вопли, крыса потащила мальчонку в дыру. Тот не испугался, вовсю колотил кулачком по черному хребту. Вопль повторился в последний раз и захлебнулся. Спасти ребенка не было никакой возможности, и вскочивший на ноги священник только взмахнул рукой, как могло показаться, от отчаяния.
Раздался свист.
Бочковые доски и обручи полетели в одну сторону, мальчонка — в другую. Светя желтоватым брюхом, крыса закрутилась на месте, насквозь пробитая арматурным прутом. Наконец доползла до дыры в фундаменте и в два рывка втянула себя вместе с железом в ее черноту.
Брюнеточка бегом унесла рыдающего ей в плечо сына.
— Спасибо даже не сказала, — пробурчал Рифмач. — Но какой был бросок! Люблю красоту. Только зря хлопочешь, святой отец, Настоящее спасти невозможно. Все, что останется от его мусорной свалки, так это десяток моих гениальных стихов; ведь ничего нельзя сделать, пока они так присматривают за своими детьми. Смотри, мамаша опять болтает, а ребенок вновь без присмотра. Зря ты торопился из Будущего, их ничем не проймешь.
Поэт был прав. Как ни в чем не бывало брюнеточка с подружками вновь хохотали, а мальчишка мчался в сторону, погнавшись за жуком.
Бледно-голубые цветочки жигуча, судя по всему, пахли не очень приятно. Нюхавший их священник поморщился и отложил букет в сторону, стараясь не прикасаться к ядовитым листьям. Затем он, по- прежнему не говоря ни слова, повелительным жестом подозвал к себе брюнеточку. Та подлетела счастливая, радостная, легко наклонилась для поцелуя, чмокнула священнику руку, и в то же мгновение он ухватил счастливую мать за шиворот, швырнул себе на колени, с не очень-то подобающей святому отцу ловкостью задрал ее пышную юбку, благо под ней не оказалось трусиков, и принялся с чувством охаживать жигучом бледные тощие ягодицы молодой мамаши.
— Как все это отвратительно, — изрек поэт. Затем подпер челюсть кулаком и внимательно пронаблюдал всю экзекуцию от начала до конца.
Наконец мамаша все-таки выкрутилась из крепких рук священника, поправляя юбки, бросилась прочь, на бегу подхватила малыша в одну руку, ведро с водой — в другую и засеменила в сторону массива четырехэтажек, то и дело подпрыгивая — жигуч действовал моментально.
Вскоре по той же дороге к городу зашагали двое мужчин. Священник на ходу растирал левую ляжку, брюнеточка оказалась зубастой. Поэт говорил:
— Настоящее мнится податливым, оно шепчет. «Делай со мной что хошь, задирай юбки, возводи храмы». Только это податливость болота, святой отец, а закон болота: не барахтайся. Сколько здесь уже было таких молодцев, как ты, уверенных, что уж они-то наведут порядок в этом мягком, глупом болоте. Только глядишь, ан нет молодца: лишь пузыри кровавые лопаются на поверхности. А не утонет, так запачкается. Пойми, в нашем родном кровавом болоте Настоящего ничто не имеет смысла, кроме…
Поэт говорил, священник молчал, не забывая растирать пострадавшую ногу. Святой отец был молод, но имел за плечами тысячи лет чужой мудрости и знал, что такие споры свяшенники и поэты вели, веду! и будут вести на миллиардах планет всех миров и галактик и заканчиваться их беседы будут всегда одним и тем же итогом.
На развилке двое остановились. Поэту предстояло свернуть к лачугам, священнику — к резиденции городского местоблюстителя.
На прощание поэт сказал так ни разу и не возразившему священнику:
— Ладно, святой отец, так уж и быть, я подумаю над твоими словами.
И двинул своей дорогой. Правда, через несколько шагов он остановился и удивленно воскликнул:
— Постой, так ведь ты заранее знал, что произойдет, когда рвал жигуч!
Но священник уже исчез за поворотом.
В приемной местоблюстителя было многолюдно, но тихо. От вошедшего молодого священника просители тщательно отводили свои взгляды — в Настоящем побаивались смотреть в глаза незнакомцам. Свободное место нашлось в дальнем углу. Священник сел, смежил веки. Казалось, он дремал, а на самом деле он вел бурную беседу со своим внутренним демоном, причем гордое чудовище обвиняло.
«Уже третья неделя заканчивается. Не кажется ли святому отцу, что он нарочно тянет время? Ведь был шанс получить лицензию на миссионерскую деятельность в два дня, а с ней и полную свободу передвижения. Мы бы давно вырвались из города на задание».
«Я делаю все, что в моих силах: даю взятки, подарки, секретаря подмазал».
«Не все. Помнишь первый визит душеблюстителю?»
«Ты опять об этом?»
«Да, святой отец! Я понимаю, что противно целоваться с бандитами, но неужели ради дела нельзя было потерпеть!»
«Ты обвиняешь меня? Извини, отважный гозт визкап! Меня учили любить людей, ради этой любви я готов целоваться даже с убийцами, но ведь все испортила твоя гордыня и твое восточное „целомудрие“. Кто говорил, что его тошнит от этих пятикратных бандитских поцелуев?»
«Гм. Извини. Кажется, ты прав. Это все гигант Фандосий напортачил, не учел восточную ментальность. Ничего, когда я этого гиганта встречу…»
Бруно не успел рассказать своей эгомаске, чем закончится его встреча с мэтром Фандосием — из-за приоткрывшейся двери по-змеиному вынырнула голова секретаря, и зал замер: все надеялись услышать свое имя. Повезло лысому толстячку, сидевшему перед священником; пригнувшись в своем ничтожестве, толстячок поторопился к местному владыке. В приемную вернулась тяжелая тишина. Местоблюститель являлся верховной властью данного сектора Настоящего, и визит к нему был решающим для любой тяжбы.
Добраться до заветной двери толстячок не успел — в зал ввалились два мордоворота. В них был избыток уверенности, но абсолютно не было достоинства. Бандиты. Расцеловавшись с секретарем шикарным бандитским пятикратным поцелуем и этак легонечко отправив толстяка назад, бандиты вошли без очереди.
Надо было ждать. Священник принялся молиться. Пользуясь моментом, чудовище завладело освободившимися мозгами. Ему было над чем подумать. Фандосий обманул: священник оказался вовсе не маской. Самая настоящая живая душа, причем душа симпатичная, завладела телом визкапа. Из-за этого, а может быть, из-за чрезмерной уверенности в себе, он пообещал священнику, что не вернется в Будущее, если провалит задание. Визкапу казалось, что он дарит другу всего лишь ничтожный шанс, забыв, что для джагрина главная угроза — это вовсе не его смерть, а чужой путь.
Чудовище загрустило.
«Просчитались знаменитые аналитики Службы, недооценили они Настоящее. С высоты Столпа им все виделось просто: заслать разведчика-миссионера, тот за сотню серебряных стэлсов купит лицензию на вольную проповедь, так сказать, за хорошую взятку получит возможность учить честности, а с ней и официальное разрешение передвигаться по Настоящему, ну а там, если повезет, и выполнит задание, касающееся Парикмахера. А поди ж ты, план рухнул в самом начале при попытке получить лицензию у душеблюстителя, этой самой мерзкой и лицемерной чиновничьей породы. Слишком противные губы у него оказались. Узкие, желтоватые. Не губы, а две засушенные грязные щепочки. Вот бедный священник и отпрянул при встрече. В итоге делу не помогли ни солидная мзда, ни подношения — в лицензии было временно отказано. Обиделась чиновная тварь на открытое презрение. А ведь всего пять раз тогда послюнявь ему морду, доставь удовольствие, и все проблемы были бы решены. Вон как ловко лобызал секретарь двоих головорезов, да и местные святые отцы не уступят ему: как здорово они на всяческих приемах взасос сосут и бандитов, и блюстителей, и всех властей предержащих подряд. Единственный нюанс сгубил всю блестящую работу биосектора, его специалистов. Учли они, что в лице Бруно нет чеканной надменности межевиков, что монаху-вечнику будет близка роль священника, но забыли главное — он не южанин. „Женщины — для долга, мальчики — для наслаждений“ — кажется, так звучит южная пословица. Какого жителя Йозера Великого смутили бы мужские поцелуи? Для Юга нормой и законом является чувственность, а на Востоке закон для чувств — норма. Однополая любовь всегда там считалась уродством. Грубо сработал Фандосий, по шаблону, и теперь всю операцию может сорвать стандартность маски».
