Такое предсказание не могло не подлить масла в сжигающий Пола огонь любви, горевший с того мгновения, как он впервые увидел Коломбину. Раввин на некоторое время задумался, а затем, внимательно посмотрев на Пола, сказал:
– Я расскажу тебе одну притчу из Талмуда, но после этого ты встанешь и уйдешь. – Раввин опять замолчал и, не увидев в глазах Пола протеста или несогласия, продолжал: – Как-то раз ребе Гиллел увидел череп, плывущий по волнам. Он остановился и внимательно посмотрел на мертвую голову. Наконец он решился спросить: «Почему ты утонул?» Череп же не мог ему ответить. Ребе продолжал наблюдать, как мертвая голова пляшет в волнах, подчиняясь враждебному ей ритму морского прибоя. Тогда ребе Гиллел изрек пророческие слова: «Тебя утопили, но рано или поздно виновные в твоей смерти тоже умрут, и смерть их будет не менее страшной».
Раввин проводил Пола до дверей, не сказав больше ни слова. Покопавшись в бумажнике, энтомолог достал несколько купюр и вложил их в узловатую руку раввина, который принял лепту, не поблагодарив щедрого гостя.
Глава девятая
Антонио мысленно примерил к себе благородные гербы, которые, как феодальные украшения, были развешены по стенам комнаты Коломбины. Позволив вытереть себя мягкими махровыми полотенцами «садовницы», он соизволил принять предложение сопроводить ее на ложе. Два тела ищут встречи друг с другом, думал он в предвкушении наслаждения. Андреа тем временем расстегивала одну за другой пуговицы в форме звездочек, украшавшие ее блузку. Нет, конечно, Антонио с большим удовольствием овладел бы ею где-нибудь в лифте в мексиканской столице или же занялся бы с ней любовью на рабочем столе какого-нибудь продюсера, пока его отец обсуждает возможность подобрать такой ракурс съемки, с которого ацтекские черты лица смотрелись бы наиболее выигрышно. Впрочем, выбирать ему сейчас не приходилось, и под грохотание грома и сверкание молний в раме окна, напоминающей экран, ожила та любовь, которая уносила Антонио прочь от первородных истоков, от его собственной природы, вечно жаждущей перемен и потрясений. Нет, в конце концов стоило отправиться в погоню за черепом, чтобы оказаться здесь, – спрятаться между подушками и закрыться от мира прекрасным телом, созданным, чтобы волновать, чтобы пробуждать самые яркие эмоции.
Он вспомнил о Федерико: итальянец наверняка тоже бывал здесь, но Антонио был уверен, что тот не мог заниматься любовью с такой страстью и так самозабвенно. Профессор Канали был человек строгий и не слишком эмоциональный, а кроме того, относился к сексу высокомерно и с некоторым предубеждением – как к татуировкам на теле. Сам же Антонио, в противоположность Федерико, представлял себя в образе змеи, свивающейся в плотную спираль, которая не душит жертву, а только выдавливает из нее лишний воздух, чтобы экстаз их единства был еще более полным, чтобы не потратить впустую ни единого движения, ни единого касания. Коломбина улыбалась и во все глаза наблюдала, как Антонио осваивает новые дороги, ведущие к великому удовольствию, описанному во фресках и рельефах, украшающих внутренние помещения любой индейской пирамиды. «Вот это и есть истинное искусство земледельца, – подумал он, когда очередная молния на миг озарила его разум, вернув способность мыслить, – обрабатывать один и тот же участок земли всякий раз по-разному, чтобы земля давала все новые и новые плоды».
Какая мысль, какой разум трепетал в тот миг, когда тело Антонио предавалось управляемому и направляемому сексу, превращавшему каждое движение в невероятное наслаждение? Он весь превратился в ритм; в этом едином ритме двигались его ноги, тело, каждый мускул, вся покрытая потом кожа. Его полные страсти глаза неотрывно смотрели в черные зрачки «садовницы», в которых рождался божественный нектар. «Это итальянский язык, та самая тосканская музыка, которой воспользовался Данте, чтобы спуститься в глубины ада».
– Что ты говоришь, любимый? – спросила Андреа, словно выпав на миг из процесса сосредоточенного получения удовольствия. – По-моему, литература – не то, что нам сейчас нужно.
Он был с ней согласен, но никакое удовольствие не было для него полным, если он не мог связать его с какой-нибудь литературной цитатой или с хрестоматийно знакомым кадром из фильма. Слепок, подобно видеоклипу запечатленный в памяти, был для него той жемчужиной, что украшает корону восторга и удовольствия, воспринимаемых всеми пятью чувствами.
– Жизнь – она как кино, жизнь – это борьба за освобождение от тех условностей, которые делают нас людьми. Ты мне так нравишься, что я согласен по твоему приказу превратиться во все, что угодно, во все, что ты захочешь.
Это признание было абсолютно искренним. Антонио не продумывал свои слова – они сорвались с его губ сами, вырвавшись из глубин подсознания единственного сына богатого отца, баловавшего и пестовавшего его, как любимую куклу.
– Наверное, я бы мог превратиться даже в Пиноккио, – сказал он, злорадно улыбаясь.
В ответ Коломбина рассмеялась и воскликнула:
– Да, пусть будет так! Я этого хочу! – Она перевернула Антонио на спину и села на него верхом. – Ты вновь превратишься в деревянного мальчика и станешь совершенным. Путь назад будет пройден, и твоя человеческая природа станет бессмертной и вечной.
Она целовала его, гладила его тело, отравляя странными, незнакомыми ароматами разум мексиканца.
«Бедный Федерико, – даже не подумал, а почувствовал Антонио, пытаясь вернуться в сознание после нескольких секунд обморока. – Я ведь пришел сюда, чтобы узнать, где ты, чтобы найти тебя и освободить от твоих страстей и навязчивых мыслей. Но эта женщина может уничтожить любого из нас, она способна растворить и тебя, и меня в пучине счастья, и то, что от нас останется, будет поглощено ею, как крохотный кусочек кожи, смываемый с ванны струей воды и уплывающий в отверстие стока».
Ее поцелуи сладко душили его. «Корабль тонет, – с трудом пробормотал Антонио, задыхаясь между подушками и покрывалами. – Но волны ласково обнимают меня». Она закрывала его глаза своими длинными темными волосами: так закрывают небо плотные облака. Ее горячая грудь запирала его уста, заливая их сургучом страсти и желания. Антонио не хватало времени, чтобы прочувствовать каждую частицу тела «садовницы», он пытался охватить ее всю разом, слиться с ней воедино, как сливаются две капли ртути из разбитого градусника – сливаются и становятся неразличимы, вновь обретая вечное единство. И все же слияние невозможно без движения навстречу друг другу, без энергии взрыва, без жажды встречи двух тел или частиц. Эти обрывки атомной метафизики всплыли в памяти Антонио – однажды Марк устроил для него небольшую лекцию по основам ядерной физики. Встречаясь с друзьями, Антонио всегда вел себя как человек, пораженный амнезией. Он словно забывал все, чему его учили, все уроки из школьной программы. Эта черта его характера изрядно веселила как Федерико, так и Марка, которые методично пытались восстановить хоть какие-то обрывки воспоминаний в его чистой, как белый лист, памяти. Порой они делали это с таким же упорством, с каким убежденный в своей правоте врач- психиатр пытается успокоить электрическим разрядом чересчур возбудившийся, с его точки зрения, мозг. Да, без опеки двух своих ангелов-хранителей мексиканец шел на поводу у инстинкта, который неминуемо должен был превратить его в единственного наследника и последователя Пиноккио.
Физическое обладание Коломбиной сошло на нет, за жаром наступил холод, за движением – покой. Ничто, никакие попытки встряхнуть усталую природу уже не могли возыметь действия на два обнаженных тела, раскинувшихся на кровати. Но Антонио не чувствовал удовлетворения. Поддавшись страху, он вдруг представил, что больше у него не будет возможности испытать такое абсолютное наслаждение. С этим он никак не мог согласиться. Его мятежная душа восстала против очередного ограничения, которое налагала на него жизнь в своих самых глубинных, интимных, скрытых от посторонних взглядов проявлениях. «Вот опять я останусь один, у меня были и мать, и отец, но семьи не было никогда». Он снова и снова всматривался в затуманившиеся глаза итальянки. Становилось понятно, что игры для «садовницы» кончились.
Именно в этот момент Пол и появился на сцене. Он перешагнул порог, словно сойдя с другой стороны монеты. Он будто вышел из-за еще не открытого занавеса и стал свидетелем последнего акта любовной пьесы, в которой он, Пол Харпер, хотел бы сыграть главную роль. Шагнув в спальню Коломбины из Дома мертвых, он дрожащими руками попытался обнять ее. Увы – его руки ничего не почувствовали, пройдя сквозь тело девушки, как сквозь луч, несущийся от проекционного аппарата к экрану. Чувствуя, что тонет в
