— У тебя девчонка-то на воле осталась?
— Ещё рано вроде бы.
— Тут ты неправ. Это, брат, никогда рано не бывает. Вот меня, например, ничего в тюрьме так не ломает, как отсутствие женского пола. Я ведь и на воле ничего хорошего, кроме этого не видал. Эх, Кирпичёв, щас за хорошую ночку — месячишко бы согласился себе лишка намотать. Стоящая баба, это полный абзац.
— У тебя много их было?
— Много-немного — все мои. Я, считай, из-за бабы и срок-то первый получил.
— А ты говорил, за драку?
— Да, за драку, только драка — из-за бабы.
— На танцах не поделил?
— Не-а. Она, сучка, с двумя сразу гуляла — со мной и с кладовщиком центрального склада. Со мной — шесть дней в неделю, для удовольствия души и тела. А с этим козлом — когда на склад ездила. Она ему подмахнет — он ей товара больше нормы отпустит… Да её понять можно. Я кто был?… — перекати-поле. А ей детей подымать надо. Короче, шепнули мне друганы, а я возьми — и за нею следом увязался. Подловил их и так накостылял её борову жирному, что он потом месяц на больничку работал, а мне за злостную хулиганку пятерик вмандячили. Такие, брат, дела.
— …
— Чего молчишь? Вижу, спросить хочешь, как в НКВД оказался?
— Ну?
— Ты, смотрю, в тюрьму, как по заказу попал — на тренировку перед работой в разведке. Хрен бы, какой фашист из тебя чего выпытал, попади ты в плен. Город Кушку слыхал?
— Самая южная точка СССР.
— Правильно. Вот я там три с половиной года на зоне и проторчал. Бытовик[16]… Сам понимаешь, какое к бытовику отношение — социально близкий. Меня уже расконвоировали и за баранку посадили, по гражданской, значица, специальности. И зазноба появилась. Конечно, не бог весть что — тридцать семь лет, тощая, как вобла, но всёж-ки баба, какая-никакая. А потом, Феликс, враз масть поменялась, Захочешь — не придумаешь. В гараже задом подавал и не заметил старшину из роты охраны. Не знаю, какого лешего его туда занесло?… В общем, я выскочил, извиняться начал — его всего-то кузовом по плечу задело, а он, лось, вдруг костылём мне промеж ног, как зарядит… Меня пополам перегнуло — оба яйца всмятку. Всех святых вспомнил… Очухался, встаю, а он ухмыляется, падло. Кулачищем замахнулся и спрашивает: «Еще хошь?» А меня перемкнуло — патрубок схватил и перекрестил его пару раз по дыне. Он — с копыт. Потом встал на карачки — пеной пузырится… Тут я понял — ещё чирик огрёб, ни за что ни про что. Короче, я ему чуток добавил, чтобы часок-другой не очухался, потом в угол оттащил и ветошью забросал. Да! Наган забрал и винтаря тоже, всё в кабину уложил — и по газам. Гараж-то за зоной — вот я и драпанул в сторону границы. Сняли они меня на афганской стороне — я уже метров семьсот за кордон успел отползти, пока в ногу не ранили и не взяли тёпленьким. Потом — месяц в госпитале. Старшина-то, к счастью, дуба не дал, а то бы вышака припечатали. Ну вот, а теперь я здеся — на лубянских харчах латаюсь.
— И что тебе за это будет?
— Будет?… — на полную катушку. За мной ведь теперь висит гроздь статей — нанесение тяжких телесных при исполнении, измена Родине через побег за границу с оружием в руках… Я, правда, в них не стрелял. А чего стрелять? Человек пятьдесят было — и лагерных, и пограничников.
Дверь в камеру неслышно отворилась, и вертухай объявил отбой. Когда оба легли, Феликс тихо спросил:
— Толь, а это всегда так, что следователь тебе не помочь хочет, а орёт?
— Чудак ты. У него ж работа такая — догонять, ловить да топить. А тебе положено — убегать, скрываться да выплывать.
— Но зачем придумывать, чего не было?
— Значит, не набирается у тебя на срок по-хорошему, без придумывания. И… нравится не нравится, а — ноги врозь, моя красавица. Что там за тебя придумали — подписать всё равно заставят.
— …
— Что придумывают-то?
— Да так. У нас организация была, и главным — очень сильный парень. Он увлечь мог, кого угодно, ну, мы за ним и пошли, а он потом такого наворотил: убил девчонку и сам застрелился.
— А вы здесь при чём?
— Мы в его организации состояли. Говорят, в антисоветской.
— А волыну где он взял?
— Чего?
— Оружие.
— У него отец народный комиссар.
— Тю-ю… так и у тебя тогда небось тоже?
— Да, у меня папа занимает высокий пост.
— Ну, Кирпич, закрывай глаза и спи спокойно — батяня вытащит.
— Не, Толян, всё не так просто. Уже давно бы вытащил, если мог — он у меня в этом же здании сидит.
— А его-то за что посадили?
— Ты не понял. У него рабочий кабинет здесь.
— Так он у тебя чекист, что ли?
— Нет, он оборонной промышленностью руководит.
— Постой, не пойму: на Лубянке теперь что — танки собирать начали?
— Отстань. Я и сам толком не знаю, почему он тут сидит.
— Да, Кирпич, без пол-литры и впрямь не разберёшься, а с волыной, если вы из неё шмаляли, — дело другое…
— Да ничего мы не стреляли. Это он сам.
— Тогда я не вникаю, что за организация без стрельбы?
— Вникай не вникай… всё равно ничего мы с тобой не изменим.
— Зря так. Слушай сюда: ты в кабинете у следака, как минёр. Раз ошибся — и загремел на срок.
— Да мне как ошибиться? Я же ничего не скрываю.
— Тут дело не в том, что скрываешь. Дело в том, что они за тебя додумывают. И хошь не хошь, а подписывать придётся. Только надо так, чтобы другие виноваты были.
— Так это же жухальство!
— Брось, Кирпич, я вот что скажу — вы им и на хер не нужны. Это можешь выкинуть из головы. И на друзей тебя валить ничего не заставят — они взрослого найдут. Он и пойдёт паровозом, а вам… так, мелкие брызги достанутся. Главное, чтобы все как один подписали, на кого укажут.
— А если это будут наши родители?
— Ну, ты загнул!… За это и впрямь ничего не скажу, но думаю, что всех-то уж к вашей делюге не подцепят. Им, скорее всего, нужен папашка того, который застрелился.
— Как ты всё сразу запомнил и посчитал?
— Посиди с моё — и не в такие ворота будешь без пропуска заезжать.
— А зачем им Алексей Иванович?
— Это нарком что ли?
— Угу.
— Сам подумай — небось не каждый батя своими пушками разбрасывается?
— Может, ты и прав, — ответил Феликс, решив, что странное отношение к Гитлеру у Шаха могло каким-то образом связаться с мнением Алексея Ивановича.
— …Вот увидишь, Фелька, я окажусь прав. Станете наркома выгораживать — вместе с ним тайгу рубать поедете. Ладно, давай спать.
Феликс отвернулся лицом к стене. Мысли вихрем проносились в голове, не давая уснуть. Не хотелось
