верить в пророчество сокамерника, но чувствовалось, что тот прав.
— …Фель? — негромко позвали с соседней койки.
Разговаривать не хотелось, и он не ответил. «Пусть думает, что сплю»
Прошло несколько минут. Послышался шорох. Феликс инстинктивно закрыл глаза, притворившись, что действительно заснул, и почувствовал, как Толян застыл над ним, уперевшись взглядом. Затем, стараясь не шуметь, он пошёл к двери.
Кирпич услышал шепот:
— Мне бы срочно к генералу.
Сказав это, Сверчков вернулся на койку. «Почему к генералу? — размышлял Феликс. — Ведь у него же следователь майор — он мне об этом сам говорил».
Прошло минут пять. Дверь открылась, и надзиратель гаркнул:
— Кто здесь на «С»?
— Я — Сверчков.
— На допрос, — коротко донеслось из коридора.
— Соседа увели, и в этот момент до Феликса дошло. Дошло всё. Слезы обиды и растерянности брызнули из глаз. Его трясло: «Гад! Вот гад!! Предатель!»
Нескоро он начал успокаиваться и думать, как поступить в этой ситуации. В конце концов твёрдо решил не подавать вида ни стукачу, ни следователю, что всё понял.
Толян сидел напротив Влодзимирского, уже доложив о своём успехе, и ждал награды.
— Кури, Сверчков, — предложил начслед, протягивая пачку «Беломора».
— Спасибо, гражданин генерал.
— А ты талантливый, Сверчков. Молодец. Вижу — завоевал доверие молчуна.
— Ещё не всё, Лев Емельянович. Парень-то — кремень. С ним — работать и работать, но начало положено, это точно.
— Ладно прибедняться! Он уже у тебя в кармане, но смотри, нос не задирай. Правильно сказал: он — кремень. Его только хитростью брать. Так что работай, Сверчков. Дави на то, что все остальные тоже покажут, как надо. И мы со своей стороны на него повоздействуем.
— Да я… всё, что смогу, гражданин генерал!
— Обязан смочь. У тебя интерес шкурный, иначе ох каким боком кой-кому выйдет побег через границу. А выполнишь это задание — глядишь и малой кровью отойдёшь… простим тебе шалость. Мы толковых людей ценим.
17
— …Арманд, а с дядей ты часто общался?
— Редко. Когда он приезжал, мы иногда встречались.
— А ты кем себя считаешь: советским или американцем?
— Вы что, смеётесь? Какой я американец? Я советский.
— И никогда не мечтал в Америку попасть?
— Почему? Посмотреть интересно бы…
— А что мешало?
— Как что? С какой стати мне в Америку ехать?
— Ну, к дядьке в гости, например.
— Никто не ездит, а я поеду? Это нехорошо. Да у нас дома даже разговора об этом никогда не возникало.
— Но английский ты же учишь?!
— А что в этом плохого? Это родной язык моего отца, да и поступать я собираюсь в иняз. Вот вы же знаете английский в совершенстве, и это вам по работе помогало!
— Молодец. Обстоятельно на жизнь смотришь. Одно неясно, почему ты в этой организации оказался с таким подходом к делу?
— Марк Соломонович, как вы не поймёте, — мы дурачились и ни о каких фашистах не думали. Из всех только у Вовки блажь с немецкими названиями в башке засела, но это всё несерьёзно. Мы что, не знали, кто такой Гитлер? Да если, не дай бог, он бы нас захватил в плен, почти всех сразу же и повесил.
— Это почему же?
— Как почему? Что, по-вашему, детей Микояна или племянника товарища Сталина он бы пожалел?
— Нет, не пожалел.
— Но ведь и у других одноклассников отцы занимают большие посты при советской власти. Из всех нас только мои родители фашистов бы не заинтересовали.
— Зря так думаешь.
— Почему?
— Не знаю, как мама?… Она у тебя еврейка?
— Нет.
— Ну, тогда твой отец привлёк бы пристальное внимание немцев — он ведь еврей.
— Был.
— Извини.
— А почему вы решили, что мой отец был евреем?
— Да потому, что твой дядя еврей — я о нем слышал, работая в наркомате. Пойми, для фашистов не важно, жив отец или нет, а важно, что ты наполовину еврей.
— Я этим не интересовался — у нас в школе такой вопрос даже и не обсуждался[17].
— Зато фашисты бы его подняли! Нет, Арманд, всё не так просто. Что там о вас Гитлер подумал бы — это ещё вопрос. А вот Шахурина наверняка кто-то подучил — случайно такие мысли в голову не приходят.
— Кто мог?
— Откуда мне знать? Я же с вами не общался.
— Да никто его не учил!
— Не держали бы вас здесь, тем более с такими родителями, если бы это было несерьёзно. Володю направлял какой-то духовный наставник, а через него и до вас добраться решил.
— Сомневаюсь.
— Увидишь. Следствие его обязательно выявит. Когда этот шпион сознается, выяснится, что ему про вас хорошо известно и он уже готовился к вербовке — это вам повезло, что Шахурин застрелился. Сейчас я думаю: вы легко отделаетесь, сказав, что, мол, верим — был такой, но на нас влияние не успел оказать.
— Интересно, как мы на него покажем, если в глаза его не видели и слыхом о нём не слыхивали?
— А вам предъявят. Вспомни, у меня очень похожая картина случилась, и, когда я подтвердил всё, и без меня известное органам, следователь так и сказал: «Теперь, Познер, можешь твёрдо рассчитывать на снисхождение пролетарского суда».
— Не знаю, Марк Соломонович, может, вы и правы, только я ничего из головы выдумывать не стану. Конечно, если объяснят, что был шпион, — другое дело.
— Докажут, не сомневайся — докажут.
На следующий день, наседка Познер отчитывался перед главкумом тюрьмы Столяровым.
— Товарищ майор, в целом считаю, что задание выполнено. Я уверен — Хаммер подтвердит наличие взрослого руководителя, если ему показать письменное признание этого человека.
— Больно ты шустрый. Ничего этого не следует из ваших бесед. Конечно, сдвиги есть, и он зреет для
