Созвездие Козерога, или Красная метка

Ребенок! Его ребенок! Наш ребенок – наш и его! Я хотела его отчаянно, исступленно – потому что именно ребенок, только он мог сделать нас настоящей семьей. И какая же чудовищная несправедливость была в том, что мне никак не удавалось забеременеть – мне, именно мне, а ведь женщины в нашем роду, если судить по маме, должны были отличаться удивительной плодовитостью!

Не сказала бы, что отсутствие у нас совместных детей как-то очень беспокоило моего мужа – он был не очень готов почувствовать себя отцом в третий раз, на пятом десятке лет.

– Солнышко! У меня уже есть от тебя ребенок, и этот ребенок – ты сама! – говорил он мне так покровительственно и трепал по щеке, а во мне все сжималось: прежде всего я хотела быть для своего мужа женщиной, но как раз женщины-то он во мне не замечал. Но я чувствовала – все изменилось бы, если бы я стала не просто его женой, но и матерью его сына! Почему-то я твердо знала, что если мне суждено родить, то именно мальчика…

Сейчас мне кажется, что моя мука продолжалась долгие, очень долгие годы – а ведь прошло всего-то немногим менее трех лет с тех пор, как нас стали называть мужем и женой.

Я прекрасно помню день, с которого все началось. Это был день рождения Лары, и муж предупредил меня с работы по телефону, что задержится – заедет поздравить дочь. Когда он сказал это, меня как будто кто-то толкнул в грудь. Не потому, что я ревновала – хотя я ревновала, – а потому, что знала: он опять, в который раз, совершенно осознанно готовит себя к заведомому унижению.

Дочь отказывалась признавать его. После того как муж мой ушел из той семьи, Лара позволяла себе в отношении отца совершенно невозможные вещи – нет числа тем унижениям, и чаще всего публичным, которые приходилось ему терпеть! Захлопнуть дверь своей машины перед его лицом и резко тронуть с места, обдав моего мужа фонтаном грязи, – это еще самое невинное из того, что она вытворяла. А сколько раз он, как побитая собачонка, караулил ее возле института – лишь бы увидеть свою дочь, лишь бы в очередной раз попытаться заговорить с ней! – а она окидывала его равнодушно- стеклянным взглядом (и еще хорошо, если не бросала ему плевком, через плечо, в присутствии подруг: «Старый кобель!») и уходила, не оглядываясь, отодвигая рукой протянутые им цветы, которые падали на грязный заплеванный асфальт, и наступая на хрупкие стебли когда-то любимых ею калл, нарочно наступая, мстительно, – перешагивала через них с таким злорадным выражением, что он отшатывался и бледнел, словно дочь перешагивала через него самого…

Телефон снова зазвонил… Я схватила эту трубку, думая, что звонит мой муж, что он передумал, или пусть не передумал, но хочет сказать мне что-то еще, мне так не хватало, так не хватало этого «что-нибудь еще»!

– Таня? – послышался слегка приглушенный мамин голос. Мне пришлось сделать глубокий вдох, чтобы сдержать рыдание – оно снова рвалось из меня.

– Да, мама.

– Что с тобой? Ты плачешь? Тебя кто-то обидел, дочка?

– Да, мама, – я еще не понимала до конца, с кем и о чем я разговариваю.

– Тебя обидели?

– Да, мама!

Через час мама уже сидела со мной в нашей кухне – ее маленькая теплая ладонь гладила меня по голове, как в детстве, а я, уронив голову к ней на колени, плакала и плакала – из меня просто лилось, и ничего не заканчивалось, ни слезы, ни обида.

– Ну хватит, Таня! – сказала мама ласково, но твердо. – Ты не девочка, ты взрослая замужняя женщина. А такие женщины, как мы, должны помогать друг другу. Мы сейчас что-нибудь придумаем.

– У меня нет выхода, мама! Я замужем уже третий год! Я третий год подряд не предохраняюсь! Если это не бесплодие, то что это?

– Глупая, да ведь может быть, что дело вовсе не в тебе!

– А в ком же, в ком?!

– Прости меня, Танюша, но твой муж уже не молод… Может быть, угасла именно его детородная функция.

– Ах, какая разница, мама! Ведь я люблю его!

Сказав это, я подняла голову с ее коленей – и удивилась тому, как при словах «люблю его» просветлело усталое мамино лицо. Она продолжала гладить меня, теперь уже по плечу, но смотрела не на меня. В какой-то момент мне показалось, что она на короткое время совсем забыла обо мне и моих слезах.

– Я люблю его, мама. Я люблю его и хочу от него ребенка!

Мама перевела на меня задумчивый взгляд, помолчала и улыбнулась – так ласково, мягко, как она всегда улыбалась мне:

– В этом я не могу помочь тебе, Тенечка. Это промысел божий, не мой…

– Тогда он бросит меня.

Признаюсь: я сказала это, не особенно веря в свою правоту – больше для того, чтобы меня продолжали жалеть. Мне не нравилось, что мама в эту минуту думала бы не обо мне. Вернее – не только обо мне.

Внезапно она встала – довольно решительно, хоть и бережно попридержав мою голову, которую я снова хотела было опустить к ней на колени. Она встала у окна, прижавшись лбом к стеклу, она молчала – целую вечность! – и сказала, не оборачиваясь:

– Дочка, скажи мне… Ты хочешь ребенка только для того, чтобы тебя не бросали?

– Нет, мама! – сказала я поспешно – что-то внутри подсказало мне, что она ждала – зачем? – именно такого ответа. – Я хочу его и для себя – сына или дочку, мне все равно. Я хочу ребенка.

И тогда мама обернулась ко мне – она обернулась, смеясь и плача, и протянула ко мне руки – ничего не понимая, я кинулась к ней. Она целовала меня, и гладила по мокрым щекам, и бормотала: «Ты будешь счастливой, моя девочка. Ты обязательно будешь счастливой!» – и я тоже, уже в который раз, разревелась, но это были другие слезы, такие слезы, после которых становится легко-легко…

Потом я долго, долго стояла под душем и смеялась, сама не зная чему, и мама терла меня намыленной губкой, как маленькую, – и смеялась сама, и сажала мне на нос хлопья мыльной пены, а я брызгала в нее струйками воды из-под душа… А позже, обласканная, зацелованная, укутанная в большую махровую простыню, свернувшись клубочком, я лежала на кровати в нашей спальне и чувствовала себя маленькой девочкой, у которой было смешное детское горе. Я еще не знала, что придумала мама, но нисколько не сомневалась, что мои страхи отступают.

Мама стояла передо мной на коленях, перебирала мокрые мои волосы и говорила, говорила…

– Ты скажешь ему, что беременна, – говорила она, – скажешь сегодня. Скажешь, что уже на пятом месяце. Скажешь…

– Мама! А как же ты?

– Дурочка, ты не думай обо мне, не думай… Это большое счастье – иметь детей, наверное, есть какие- то другие слова, не такие затертые, но дети – это и правда счастье, Танюша. Я так хочу, чтобы и ты это узнала… когда-нибудь. Ты скажешь ему, что беременна, и через пять месяцев – это скоро, главное, чтобы ты правильно выдержала это время, запомни: пять месяцев – это совсем немного – ты покажешь ему ребенка. И… И все будет хорошо.

– Мама! Но как же?

– Мы все устроим, девочка моя, все устроим, обо всем договоримся…

Она действительно все устроила, со всеми договорилась сама. Мне не пришлось заботиться почти ни о чем. Да мне и не хотелось думать о чем-либо еще – кроме того вечера, когда я сказала мужу о том, что «жду ребенка».

Муж мой молчал, он так долго молчал, что я испугалась, а потом поднял на меня глаза, и я утонула в них – столько в этих глазах было любви, той самой, безграничной, всеобъемлющей любви, которую я так боялась когда-нибудь потерять! Ничего в жизни мне не хотелось так сильно, как всю оставшуюся жизнь таять в этих глазах, растворяться в них без остатка!

Ради этого я готова была вынести все, правда – все! – но мне вовсе и не пришлось выносить слишком много… Мама все сделала сама, обо всем договорилась…

Когда подошел «седьмой месяц», я уехала в деревню, где мы сняли дом – не могла же я носить дома накладной живот! Мужу моему мы сказали, что меня кладут в клинику на сохранение, в очень дорогую загородную клинику, с особым режимом, в которой запрещено навещать пациентов – он так хотел, так