инвалид первой группы с детства. Двери никакой не было, а вход перекрывало захватанное выцветшее покрывало. Из-за него не доносилось ни звука.
– Каменный век! Хорошо, что не шкуру мамонта повесили, – хмыкнул Сашка и решительно надавил на треснутую кнопку звонка. Тот пару раз вякнул хриплым, простуженным голосом и смолк.
Гостей встречать никто не торопился.
– Что ж, придется нарушать! – потер руки Сашка. – Незаконное проникновение в чужое жилище… Статья 139-я, до трех лет.
Я вздохнула: учеба на юридическом факультете привила моему сыну странные навыки.
Сашка брезгливо отодвинул полог, занес было ногу и тут же ее одернул.
У самого порога лежало тело. Труп!
– Господи! – вскрикнула я не своим голосом. – ГОСПОДИ!!! – закричала я, вцепившись в Сашку и чувствуя, как у меня подкашиваются ноги.
Потому что труп
– Аа-а-ааа, – сказал, то есть прохрипел, труп. Я открыла глаза: тело снова лежало неподвижно. Из-под его руки вытекала большая красная лужа.
Стараясь ни к чему не прикасаться, Сашка наклонился над телом и осмотрел его.
– Мертв?
Вместо ответа сын потянул носом воздух. А затем поднял с пола зеленоватую бутылку с узким горлом.
– Скорее, мертвецки пьян, – сказал он насмешливо. И показал мне пустую стеклотару с криво наклеенной этикеткой.
– А… кровь?
– Вино. Как говорил врач пациенту в известном анекдоте: – «В вашем портвейне крови не обнаружено».
– Фф-у, господи….
Страх растаял, и теперь я смотрела на распростертого на полу человека с гадливостью. Неопределенного возраста мужик был одет в омерзительно грязный и продранный во многих местах полушубок из искусственного меха.
Хозяин дома лежал вниз лицом. Нам был виден только его затылок со спутанными сальными, давно не стриженными волосами, и рука, снова ожившая и слабо шарившая перед собой в поисках бутылки.
– В дело употреблен быть не может, – констатировал Сашка, выпрямившись. И, крепко взяв меня за руку, решительно перешагнул через это подобие человека.
Кухня встретила нас спартанской обстановкой: ровно никакой мебели, словно здесь недавно побывали воры. Только вонючая консервная банка, доверху заполненная окурками.
В санузел было даже страшно заглядывать: судя по вони, распространявшейся по всему жилищу, там лопнула канализационная труба.
В первой комнате – стремянка, голые матрацы и на полу несколько прокопченных алюминиевых ложек, перемешанных с использованными шприцами.
Во второй…
– Кто вы? – спросили нас злобно.
Возле рассыхающегося от старости шкафа стояла панцирная кровать со ржавыми спинками. Шкаф и кровать – вот и вся меблировка. На кровати набросано какое-то тряпье, и среди этой ветоши я с трудом разглядела малюсенькое тельце.
В квартире было очень холодно – покрывало вместо входной двери не могло служить заслоном для мартовских ветров, и лежавшая на кровати женщина зарылась в лоскуты, как зябнущий котенок в ворох сухих листьев.
– Кто вы? – в голосе ее не было и тени дружелюбия. Большую часть крохотного, чуть больше моего кулака, личика с нездоровым румянцем занимали огромные карие глаза.
– Мы из собеса, – поспешно сказала я первое, что подсказала мне интуиция.
С детства разбитой параличом Любе Синельниковой было тридцать шесть лет, но, если бы вы этого не знали, то ни за что не дали бы бедняжке больше двенадцати. Приблизившись к ней, я чуть было не уронила прислоненные к кровати костыли.
– Мы из собеса, – повторила я. – Временно. Замещаем вашего соцработника, Серафиму Чечеткину. До тех пор, пока она не выйдет из больницы. Пришли познакомиться, посмотреть, чем можно вам помочь…
– Помочь! – горько всхлипнула Синельникова. – Вы что, издеваетесь?! Помочь! Как будто мне можно помочь…
Она тяжело, натужно закашлялась, еще глубже зарывшись в груду тряпья.
– В любом случае, мы наверняка можем для вас что-то сделать, – сказала я успокоительно, отметив про себя, что женщина и не подумала поинтересоваться – что же случилось с Серафимой. – Как вы себя чувствуете?
– Я умираю, – ответила она глухо.
– Ну что вы!
– Умираю. Чувствую, что умру. Прямо здесь и умру. И сгнию здесь же. Вот на этой кровати.
– Да перестаньте!
Люба закусила губу. Она не плакала, но в ее огромных ввалившихся глазах было столько боли и отчаяния, что я растерялась. Что можно сказать в таких случаях? Возьмите себя в руки? Не отчаивайтесь? Все будет хорошо? Чушь какая…
– Вот что, – сказал Сашка резко. – Сейчас же прекратить эту панику. Люба! Отвечайте мне четко, ясно и без слез: как вы себя чувствуете?
– Я хочу есть…
– Есть? Кушать?
– Да… – ответила женщина и отвернулась, спряталась от стыда. – Давно хочу…
– Так. Понятно. Сколько дней вы не ели?
– Три. Три дня назад мне принесли пенсию…
– Пенсию по инвалидности?
– Да…
– Где же она?
– Они забрали ее! – с болью выкрикнула женщина. – Сразу все взяли, до копеечки! И ходят, ходят, бутылками гремят, шумят… Дверь снесли, я мерзну… Ко мне не заходят. Пропивают мои деньги! Мои! А я… А мне… Даже корки хлеба мне не кинули!
– «Они» – это ваш отец?
– Да. И брат.
– Понятно, – скрипнул зубами Сашка. На скулах моего сына обозначились резкие тени. Он снова оглядел нищенскую обстановку, саму Любу, ее костыли. И вдруг, ни слова не говоря, вышел из комнаты.
– Куда ты? – крикнула я вслед. Но Сашка быстрым шагом пересек коридор и вышел из квартиры.
– Люба… успокойтесь. Сейчас все устроится, – я осторожно присела на край кровати, нащупала под тряпками малюсенькую ручку и сжала ее.
– Там, – вдруг жарко шепнула она мне на ухо, – под кроватью… судно…
Все во мне разорвалось от жалости, когда, достав выщербленную посудину, я стала осторожно пристраивать ее под убогую. И увидела Любино тело – синее от холода, с дряблой бледной кожей, под которой пугающе четко выступали ребра и кости таза. «Хорошо, что хоть без воды ее не оставили», – подумала я, заметив тут же, возле кровати, грязную пластиковую бутылку. На ее боках осел иней. Крошечные льдинки хрустели и в постели женщины.
– Люба, брат с отцом все время вас таким образом обирают? Что же они – оба нигде не работают?
– Да кто их возьмет! – губы ее презрительно искривились. – Алкаши проклятые.
– А… простите за вопрос, других родственников нет у вас?
– Никого… Была мама – умерла. С тех пор я тоже… уже не живу.
– Все устроится, Люба, – повторила я.
– Сима тоже так говорила…
