выражение лица и смотрел всегда волчонком, исподлобья, но было в этом маленьком не по возрасту человечке в больших взрослых очках что-то очень трогательное. Опасаясь непредсказуемой реакции матери, на сближение с мальчиком Галина не шла. Но всегда сочувственно провожала взглядом его невысокую большеголовую фигурку.
…Они с Серегой готовились справить пятый год совместной жизни и раздумывали, кого еще, кроме соседей, можно позвать на это торжество, когда в дверь постучали. Постучали осторожно, даже робко, как не стучал никто из знакомых.
Откинув щеколду, Галя с изумлением смотрела на Виталия. Он стоял по ту сторону двери, сосредоточенно разглядывая носки своих порыжелых от старости ботинок. Юноша (Галя знала, что в этом году он закончил школу и провалил экзамены в институт, по каковой причине с Нонной случился приступ астмы на почве истерики) попросил у нее ключ от сарая. Сарай этот считался общим на всех обитателей барака, но пользовался им только Галин муж – держал там солярку, машинное масло, инструменты и запчасти.
– Я там… мопед хочу поставить… мопед куплю, – выдавил из себя молодой человек. – Надо проверить – войдет ли. Дайте ключ, пожалуйста.
Ключ от сарая, помеченный куском грязной веревочки, висел на вешалке для полотенец. Галя сняла его и отдала парню, удивившись тому, как сник Виталий, едва только ключ лег ему на ладонь.
– Словно воздух из него выпустили, – сказала она, заметно грустнея. – Смотрит на это ключ, посерел весь… Повернулся и пошел. Сгорбился, ноги даже приволакивал… – Галя глубоко-глубоко вздохнула и вытерла рукавом халата повлажневшие глаза. – Больше я его и не видела.
– Погодите, – заторопилась я, – вы хотите сказать – не видели живым? Ваш муж говорил, будто вы Виталия и… обнаружили.
Она кивнула.
– Верно. Я его и нашла. На другой день к вечеру. Я ведь про ключ этот забыла совсем, да и про парнишку тоже, закрутилась… А потом стала комнату убирать, мы же гостей ждали на пятилетие. И решила петли дверные смазать, скрипели они больно громко. А масло-то в сарае. Тут я и вспомнила! Стукнула к Изотовым – не открывают. Тогда вышла к сараюшке, смотрю, дверь приоткрыта. Зашла внутрь. Темно было – спичкой чиркнула. А там…
Серегина жена сделала испуганный жест, как будто отгоняла вдруг возникшее видение, перевела на нас широко раскрытые глаза и прижала обе ладони к скуластому лицу:
– Сначала я табуретку увидела, она на земле валялась, там пол земляной… А потом – ботинки. Прямо у лица моего качались. Я голову подняла и… увидела. Почерневший весь, лицо такое… страшное. Язык…
– Язык вывалился, понятное дело, – подал голос Серега. – Галя как закричала, ко мне бросилась, я сразу туда рванул, думал, может, живой еще – какое там! Парень закоченел уж. Сняли его, я поехал телефон искать, чтобы «Скорую» да милицию… Вызвал и скорей обратно, Галка уж здорово испуганная была. Стою у сарая, никого туда не пускаю…
– А мать?
– Да она как с ума сошла, ну точно, психобольная! Фрося к ней побежала, чуть дверь не снесла, так стучала – достучалась… Спала она, Унтерша. Средь бела дня на кровати лежала, в одежде. Сказали ей, что сын-то удавился, думали, она к сараю кинется сразу! А та села на кровати, руками себя обхватила и давай раскачиваться туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Как маятник. И молчит. На стенку против себя смотрит и – ни звука! Даже не плакала. Только качается. Час качается, два… «Скорая» когда приехала, Витальке помочь уже нечем было, так врачиха – к ней… Ноль эмоций. Врачиха говорит: это шок у женщины, к завтрему, может, отойдет. А не отойдет – психиатрическую, грит, бригаду вызывайте.
– Отошла?
– А бес ее знает. Пока парнишку в труповозку грузили да менты всех нас опрашивали, она так из комнаты и не вышла. Все качалась. А ночью кричать начала, прямо белугой. Даже мне, – Серега поежился, – жутко было слышать. Вой такой, как у волчицы, по всему бараку стелется – «ууу-у-у-у…». Мороз по коже брал.
– А утром?
– Утром исчезла куда-то, никто не видел, рано она ушла. И шестеро с лишним суток не появлялась, мы уж думали, может, она тоже руки на себя наложила где-то, в лесу или, вон, в карьере. А она через неделю является. Сразу к себе прошла, ни на кого не глядя, и давай узлы паковать. В две простыни ее тряпье увязалось. Хвать она узлы – и на дорогу, голосовать. Я предложил подвезть, так она так зыркнула – как обожгла… Н-да. Ну, про это я говорил уже.
– И где она сейчас, вы не знаете?
– Не-а, – сказал Серега довольно равнодушно. – И не интересовался этим никто. С год комната пустовала, а потом туда Фрося жиличку пустила. Нормальную бабу, человеческую, нос ни от кого не воротит. Хоть и выпивоха.
– Так-так… А причины, по которой Виталий на самоубийство пошел, вы не знаете? Или можно все-таки что-то предположить?
– А зачем предполагать? – удивился Серега. – У него ж в кармане записку нашли. Я сам не видел, это мне милиционер, который соседей опрашивал, вроде как обмолвился. Типа, из-за девчонки он такое с собой сотворил. Девчонка какая-то его то ли отшила, то ли отказалась от него. Видать, крепко братишку пришибло, раз уж он два раза вешался.
– Что?! Как это – «два раза»?
– Так я же, когда снимал его, успел разглядеть, что веревка обрывалась. Он веревку эту прямо там же, в сарае взял. Гнилая она была. И, видать, здорово гнилая, раз даже его не выдержала, а сколько в этом хлопце весу-то было? В первый раз оборвалась веревка, парень узлом концы связал и снова петлю сделал, теперь уже двойную, для верности. Эта петля уж его выдержала.
Я зажмурилась, представив себе, как щуплый паренек, сжав зубы, протискивает голову в неумело сооруженную петлю, с минуту стоит на табуретке, собираясь с духом, отталкивается… Короткий треск – и человечек лежит на полу, кашляя, хватаясь руками за горло, со свистом всасывая в себя воздух… И, отдышавшись, сорвав с шеи обрывки веревки, снова, уже более сосредоточенно, начинает все сначала…
– Ужас, – подтвердил Сашка мою невысказанную мысль.
Мы помолчали.
– Только одно мне из вашего рассказа непонятно, – медленно сказала я после паузы. – Где и кто его хоронил, Виталия?
Серега поднял широкие плечи:
– Никто не знает. Но как-то похоронили, конечно. Я думаю, что в те шесть дней, что Унтерши здесь не было, она и провернула все. Забрала сына из морга и сразу – на кладбище… Да и то рассудить: зачем бы ей сына сюда привозить? Прощаться с ним некому было, у парня ни друзей, ни подруг во всей округе. Да и на поминки тратиться она не хотела, для нас-то это уж наверняка. Так и сгинули они оба, быстро про них забыли. Если бы вы не напомнили…
Он вздохнул и указал на давно поджидавший нас стол:
– Давайте, братишки. Хоть и с опозданием, а помянем раба божьего, за упокой, как говорится…
Сашка сказал, что он за рулем, а мы трое опрокинули по стопке. Самогон обжег гортань, но этому я была даже рада. Жжение в горле на время перешибло тяжесть, которая черным камнем лежала у меня на душе.
Я никогда не видела молодого человека по имени Виталий, и никто из заслушанных свидетелей не показал нам даже его фотографии. Но перед глазами все равно стоял нарисованный моим воображением невысокий прыщавый юноша в очках и с потными руками, которого изводила мать, избегали одноклассники и отвергла любимая… Как же надо было не любить самого себя, чтобы в восемнадцать лет решиться на такое?!
Я думала об этом всю дорогу, пока мы ехали к другим свидетелям – подопечным Серафимы Чечеткиной.
– Номер первый. Во дают! – Прежде чем позвонить, Сашка не без удивления разглядывал дверь – то есть не дверь, а вход в квартиру, где обитала Любовь Степановна Синельникова, 36 лет, согласно списку –
