жучка. Парня в ежовых рукавицах держала. Мы ее унтершей звали.
– Она здесь?
– Кто? Унтерша? Не! Как сына схоронила, так и уехала. Вещи в два узла собрала – и ходу. Я предлагал помочь хоть узел до автобуса донести, так она оскалилась только. Говорю – жучка.
– Уехала… А куда?
– Это не знаю. И никто здесь не знает. Не интересовались мы. Да она ни с кем и не разговаривала.
– Эх, черт! – Сашка так расстроился, что в сердцах пнул ногой заборчик, и тот моментально затрещал, угрожая обвалиться совсем.
– Простите, вас как зовут? – обратилась я к нашему собеседнику.
– Серега.
– Очень приятно…
– Да вы чего хотели-то? – внимательно посмотрел на нас Серега.
– Скажите, а эти Изотовы долго здесь прожили?
– Ну-тк… Почитай, лет десять… Она, то есть Унтерша, как только сюда переехала, мальчонку сразу в школу отправила. В первый класс. А удавился он, – Серега задумался, – кажись, осенью, когда в институт не поступил. Вон в том сараюшке его и нашли, – кивнул наш собеседник на хлипкую, чуть выше человеческого роста хибару со ржавой крышей, к которой был прислонен старый детский велосипед без переднего колеса.
– А кто нашел?
– Так жена моя. Галка.
– А можно с ней поговорить?
– Чего ж нет? – удивился Серега. – Чего ж с приятными людьми не поговорить. Посидим, составим разговор. Самогоночки маненько, – подмигнул он смешливым глазом, – есть.
Мы нырнули в одну из барачных дверей, прошли длинным гулким сырым коридором, пахнувшим мышами, и оказались в неожиданно чистой и даже, можно сказать, уютной комнате. Она была завалена искусственными цветами и могильными венками – я быстро догадалась, что изготовление этих печальных вещей и было основным средством к существованию барачных обитателей.
Возле окна сидела и быстро-быстро накручивала бумажную ленту на проволоку, превращая ее в цветок, маленькая женщина с добрым скуластым лицом. При нашем появлении она подняла голову и замерла, зажав в руке очередное бумажное кружево.
– Галка! Товарищи ж к тебе заявились!
Он полез в стенной шкафчик и, выставив на комод бутылку с мутной жидкостью, достал стаканчики. Каждый из них он просматривал на свет и вытирал выуженным из шкафчика же полотенцем. Параллельно из брюха старинного и толстого, как бегемот, холодильника извлекалась нехитрая закуска.
– Ко мне? – маленькая женщина удивилась, но не сильно. – Заказчики?
– К вам, – не спрашивая разрешения, Сашка придвинул к ней табуретку и сам сел напротив. Я осталась стоять, где была.
– Нет, мы не заказчики. Мы….
– Галина… как вас по отчеству, простите?
– Валентиновна… но это не важно. Просто Галя.
– Галя, мы с коллегой – это моя коллега, майор Воробейчикова, – нагло кивнул на меня собственный сын, – в силу обстоятельств вынуждены поинтересоваться у вас обстоятельствами жизни и смерти Виталия Изотова, жившего по соседству с вами. А также его знакомствами, связями, и – отдельно – тем, что вам может быть известно о его матери. Ваш рассказ будет большой помощью следствию, Галя.
– Да что ж я могу? – улыбнулась Галя. Она привстала, аккуратным жестом положила на подоконник ножницы и недоделанный цветочек и села снова, глядя на нас с интересом и вполне дружелюбно. – Я же ничего не знаю, гражданин начальник. Почти совсем ничего.
– Иногда это «почти» становится ключевым моментом следствия, – веско сказал мой умный сын.
– Ну, пожалуйста…
Если суммировать все то немногое, что мы узнали от Галины, то получится следующий рассказ.
Нонну Изотову, по прозвищу Унтерша, Галка впервые увидела на своей свадьбе. За полгода до этого события Галя жила с матерью в полуразвалившейся избе, без водопровода и электричества, развлекаясь единственным доступным ей способом – вырезыванием из бумаги салфеток и фигурок. Галке было уже прилично за тридцать, она вполне трезво оценивала свои шансы на замужество и уже не надеялась на то, что эта тусклая жизнь когда-нибудь изменится.
Она изменилась. И таким образом, что от этакой перемены впору было полезть в петлю: в один прекрасный день мать, страдающая склеротическими провалами в памяти, уснула, не погасив керосиновую лампу. Стоял сухой жаркий июль, окна были открыты, ворвавшийся ветерок опрокинул лампу, огонек пополз по полу, перебрался на занавески, оттуда – на стены. Галка проснулась от дыма и треска, когда огнем уже охватило полдома. Кинулась к матери, с трудом растолкала старушку, плача, вытащила ее на улицу. Как раз вовремя – в следующую секунду прогнившая крыша рухнула, погребая под собой весь нехитрый скарб двух одиноких женщин. Пока добежали до людей, пока прибежали обратно – от избенки остались тлеющие в зыбком рассветном свете жалкие головешки.
– Идти нам совсем некуда было, – сказала Галина, улыбаясь на этот раз с заметной грустинкой. – Мы с матерью ведь из Казахстана. Беженцы. Всех денег, что с собой было, только и хватило, что на эту халупу… А теперь и она сгорела, дотла. Куда было нам идти? Некуда, совсем…
Завязав в узелок найденные на пожарище три оплавившиеся ложки и закоптелый чайник, женщины брели по дороге, куда глаза глядят. И тут судьба командировала Серегу, который шел по дороге в прекрасном настроении и даже во весь голос распевал матросские песни. Две женщины в порванных грязных платьях, с узелком и отпечатком отчаянной безысходности на лицах поразили мужика настолько, что он затормозил аккурат возле того пригорка, с которого спускались погорелицы.
– Спросил, кто мы такие и откуда идем. Я сказала. А он говорит – пошли ко мне. Мы и пошли. Какая разница… А он сюда привел, к себе. Он добрый у меня, Сережа, очень.
– Просто я в тебя втюрился сразу, – подал голос Серега. Он слушал Галкин рассказ с интересом, но и приготовлений своих тоже не прерывал. Стол из неструганых досок был уже накрыт газетой, и на нем стояла бутылка с самогоном, стаканчики, плошка с остро пахнущей капустой и три огурца. – Одному куковать – тоже не сахар. Я давно себе невесту присматривал.
– Мы до самой зимы у него прожили, – продолжила Галя. – Сережа даже одежду нам какую-никакую справил, я же говорю – добрый он, очень… А в декабре мама умерла. До этого она два месяца без движения лежала, давление, ноги отнялись… А потом умерла. Все расходы на похороны Сережа на себя взял, он же все устроил. Траур прошел, и он мне предложение сделал…
Свадьбу играли шумно. Барак трещал по швам, от громового: «Горько» едва не лопались стекла, длинный стол, сооруженный из поставленных на козлы досок, прогибался от тяжелых мисок с винегретом, вареной картошки и полуторалитровых бутылей с самогонкой.
В самый разгар веселья, когда сидевшая рядом с Галкой пьяненькая соседка Фрося, у которой весь барак отоваривался свежайшим первачом, дрожащим сопрано затянула: «Вот кто-то с горочки спустился», дверь распахнулась. И с такой силой, что едва не слетела с петель. В проеме возникла красная растрепанная женщина с лицом, которое в другое время можно было бы назвать не лишенным приятности. Но сейчас его искажала, а вернее даже сказать, – перекашивала неприкрытая злоба.
– Я могу попросить вас не орать?! – спросила она высоким, звенящим от ненависти голосом. – Вам не составит труда, милые товарищи, голосить хотя бы на два тона потише?! Не затруднит, дорогие соседи, во весь голос не материться?! Попробуйте, родные вы мои, такой эксперимент провести – один раз вести себя прилично! Один раз! Будьте добры, по-жа-луй-ста, очень вас прошу!! У меня ребенок занимается!
Просьбы были обличены в предельно вежливую форму, но в сочетании с тоном, каким произносились, звучали издевательски. Женщина и не думала скрывать свое неуважение к присутствующим: раздувая ноздри, она стояла на пороге в позе надменного презрения. На ее шее выступили багровые пятна.
– Па-ашла отсюда, королева занюханная, – спокойно, не повышая голоса, сказал другой Галкин сосед – спившийся слесарь-водопроводчик Ванюхин, коренастый мужчина с сизым носом и красными прожилками на щеках.
