близняшки.
Мел требует объяснений, но я перебиваю ее:
– Что случилось с близнецами?
– Ты меня пугаешь, Джо.
– Что с ними случилось?
– Одна из них умерла на прошлую Пасху от передозировки наркотиков.
Я забегаю вперед, перебирая в уме имена: Юстас Макбрайд, Мелинда Коссимо, Руперт Эрскин, Лукас Даттон, Элисон Горски – все принимали участие в одном и том же деле о защите прав ребенка. Эрскин умер. Остальные потеряли близких. Но что ему за дело до меня? Я только раз беседовал с Бобби. Безусловно, этого недостаточно, чтобы объяснить мельницы, уроки испанского, «Тигров» и «Львов»… Почему он несколько месяцев жил в Уэльсе, разбивал сад для моих родителей и чинил старую конюшню?
Мел грозится повесить трубку. Я не могу ее отпустить.
– Кто подавал официальное прошение об опеке?
– Конечно я.
– Ты сказала, что Эрскин был в отпуске. Кто подписал отчет психолога?
Она медлит. Дыхание изменяется. Она собирается солгать:
– Не помню.
Я повторяю настойчивее:
– Кто подписал заключение психолога?
Она отвечает – не мне, а прошлому:
– Ты.
– Как? Когда?
– Я положила перед тобой бланк, и ты подписал. Ты думал, что это лицензия опекуна. Это был твой последний день в Ливерпуле. Мы все выпивали на прощание в «Ветряном доме».
Я издаю про себя стон, все еще держа трубку у уха.
– Мое имя было в деле Бобби?
– Да.
– И ты вытащила записи из папок, перед тем как дать мне?
– Это было очень давно. Я думала, это не имеет значения.
Я не могу ей ответить. Трубка падает у меня из рук. Молодая мать крепко сжимает ребенка, покачивая его, чтобы унять плач. Спускаясь с крыльца, я слышу, как она зовет старшего сына в дом. Никто не хочет находиться рядом со мной. Я словно заразная болезнь. Эпидемия.
5
Джордж Вудкок назвал тиканье часов механической тиранией, превращающей нас в слуг машины, которую мы сами создали. Мы живем в страхе перед собственным детищем – точь-в-точь как барон Франкенштейн.
У меня был пациент, одинокий вдовец, убежденный, что тиканье часов над его кухонным столом напоминает человеческие слова. Часы давали ему короткие команды: «Иди спать!», «Помой посуду!», «Выключи свет!» Поначалу он не обращал внимания на эти звуки, но часы все повторяли и повторяли указания, всегда в одних и тех же словах. Постепенно он начал подчиняться приказам, и часы стали управлять его жизнью. Они говорили ему, что есть на обед и какие передачи смотреть по телевизору, когда стирать, на какие телефонные звонки отвечать…
Когда он впервые уселся в моей приемной, я спросил его, хочет ли он чаю или кофе. Он ответил не сразу. Рассеянно посмотрел на стенные часы и через секунду повернулся и сказал, что хочет стакан воды.
Странно, но этот пациент не хотел, чтобы его лечили. Он мог бы убрать все часы из дома или заменить их на электронные, но в часовых голосах было что-то придававшее ему уверенность и даже оптимизм. Его жена, по всей видимости, была человеком беспокойным и организованным, все время его подгоняла, составляя для него списки дел, выбирая одежду и вообще принимая за него решения.
Он не желал, чтобы я убрал голоса, наоборот, ему необходимо было слышать их постоянно. Дома часы были уже в каждой комнате, но вот когда он выходил на улицу…
Я предложил ему носить ручные часы, но это его не устраивало: они говорили недостаточно громко или бормотали бессвязно. После напряженных раздумий мы пошли на антикварный рынок Грея, где он больше часа прислушивался к старомодным карманным часам, пока не нашел те, что вполне отчетливо говорили с ним.
Часы, тиканье которых я слышу сейчас, возможно, являются стуком мотора «лендровера». Или же это часы Страшного суда – семь минут до полуночи. Мое безупречное прошлое отходит в историю, и я не могу остановить время.
По дороге из Хетчмира мне навстречу попадаются две полицейские машины. Видимо, Мел сообщила полиции, куда я отправился разыскивать Эрскина. Они не знают о «лендровере» – по крайней мере пока. Маленькая старая дама с фотографической памятью им скажет. Если мне повезет, сначала она поведает им историю своей жизни, дав мне время отъехать подальше.
Я поглядываю в зеркало заднего вида, почти ожидая увидеть голубые мигалки. Это будет пародия на погоню на высоких скоростях. Они смогут обогнать меня на велосипедах, если я не обнаружу четвертую передачу. Возможно, мы продемонстрируем и такую сцену: замедленная вереница машин, снятая с вертолета.
Я помню финальные кадры «Бутча Кэссиди и Санденса Кида», когда Редфорд и Ньюман, продолжая острить, выходят навстречу мексиканской армии. Лично я не презираю смерть до такой степени. И не вижу ничего величественного в граде пуль и заколоченном гробе.
Лукас Даттон живет в доме из красного кирпича на окраинной улице, где угловые магазины были вытеснены наркоторговцами и борделями. Каждая глухая стена покрыта краской. Даже памятники народного искусства и протестантские фрески испорчены. В рисунках нет ни цвета, ни вдохновения. Это бессмысленный, жестокий вандализм.
Лукас взгромоздился на лестницу в проезде, свинчивая баскетбольное кольцо со стены. Его волосы стали, кажется, еще темнее, но он поправился в талии, а лоб его пересечен горизонтальными морщинками, спускающимися до кустистых бровей.
– Помощь не нужна?
Он смотрит вниз и в течение нескольких минут пытается понять, кто я такой.
– Эти штуковины проржавели, – говорит он, похлопывая по болтам. Спустившись с лестницы, он вытирает руки о рубашку. Он жмет мою руку и в то же время бросает взгляд на дом, выдавая этим свое беспокойство. Должно быть, его жена внутри. Они уже видели выпуски новостей или слушали радио.
Я слышу музыку из верхнего окна: что-то с массой тяжелых басов и скрипящих дисков. Лукас следит за моим взглядом.
– Я прошу ее сделать потише, но она говорит, что такая музыка должна быть громкой. Возраст, видимо.
Я помню близнецов. Соня хорошо плавала: в бассейне, в море – у нее была прекрасная техника. Однажды, когда ей было лет девять, меня пригласили на барбекю. Она объявила, что когда-нибудь переплывет Канал.
– Быстрее будет воспользоваться Туннелем, – сказал я ей.
Все засмеялись. Соня закатила глаза. С тех пор она меня не любила.
Ее сестра Клер была читательницей, в очках в стальной оправе, с ленивым взглядом. Большую часть того дня она провела в своей комнате, жалуясь, что ей не слышно телевизора, потому что снаружи все «трещат, как обезьяны».
