ночью на проселочной дороге трогал грудь женщины, а голову опускал ей на колени, все только усмехались. Альберт был в том возрасте, когда имел на это право. Но у Бена такого права не было. И никакого другого тоже.
Белое воскресенье, пестрое воскресенье.
1981 год был омрачен несчастными случаями и множеством забот. Однако последние дни уходящего года одарили Якоба и Труду Шлёссер несколькими часами благости и счастья. В конце декабря пришло письмо из пастората.
Рихард и Тея Крессманн накануне уже получили подобное письмо. И Тея — ничего другого и не следовало ожидать — села в машину, приехала к Труде и с деланым участием осведомилась, не получили ли Шлёссеры такое письмо… И сунула ничего не подозревающей Труде бумагу под нос.
Во вступлении елейными словами было сказано, что ребенок семьи Крессманнов достиг того возраста, когда может быть принят в христианскую общину, и приглашается к престолу Господа на первое причастие. Далее следовало предписание занести ребенка в реестр на участие в первом в его жизни святом причастии. Подразумевался Альберт. И несмотря на укол иглой, прошедший вдоль ребер в самое сердце, Труда нашла в себе силы сделать язвительное замечание: «Что значит — принять в христианскую общину? Разве Альберт еще не крещен?»
Бен был крещеным. Но Труда исходила из того, что у престола Господа ее сына так же мало хотели видеть, как и за школьной партой. Однако она ошиблась.
Уже на следующее утро почтальон принес конверт, выглядевший точно так же, как тот, который ей показывала Тея. Труда мысленно представила себе празднично одетого Бена, стоящего перед алтарем: темно-синий костюм, белая рубашка и темно-синяя бабочка; горящая свеча в руке и под мышкой молитвенник в позолоченном переплете; вокруг маленькие девочки в длинных белых платьях и с венками на головах. Несколько секунд Труда крепко сжимала губы, стараясь не расплакаться от умиления.
Она так и не решилась открыть конверт. Вечером за нее это сделал Якоб. Затем они не один час обдумывали, как лучше организовать праздник для Бена. И как научить его спокойно вести себя во время святой мессы — оставаться на специально отведенном месте, не безобразничать с горящей свечой и не хватать жадно сразу полдюжины облаток из церковной чаши. А все случилось из-за оплошности секретаря пастората, который был родом из Лоберга и не ориентировался в местных условиях.
Когда Труда в один из первых дней января 1982 года отправилась в пасторат, ее охватил настоящий восторг. Она держала за руку Бена, производившего праздничное впечатление, одетого в хорошие штаны, предназначенные только для воскресных выходов, и новую, только что купленную рубашку, и по дороге рассказывала ему о предстоящем удовольствии. Не о посещении пастората, а о последующем визите в кафе Рюттгерс. С условием, что он будет хорошо себя вести, беспрекословно слушаться, не беспокоить ни священника, ни секретаря пастората (точно еще не известно, с кем им придется иметь дело), а также других посетителей оскорбительными словами, дикими криками, дрыганьем ногами и прочим озорством.
Зараженный непонятной ему, едва сдерживаемой нервозностью матери, переполненный предвкушением обещанных, расписанных самыми радужными красками предстоящих удовольствий, Бен перешел на быстрые равномерные шаги, причем каждый раз, поднимая ногу, низко наклонял вперед верхнюю часть туловища.
«Сейчас же прекрати, — сказала Труда. — Иди нормально! На что это похоже!»
И Бен — правда, не на слова, но на рывок руки матери — правильно отреагировал, послушался и сразу перешел на привычную тяжелую походку.
Перед дверью пастората Труда еще раз предусмотрительно пригладила ему волосы и, окинув испытующим взглядом лицо сына, нашла, что он действительно красивый юноша. Крупный и сильный для своего возраста, но с тонкими чертами лица. Темные кудрявые волосы, густые, но тем не менее послушные, легко расчесывались на пробор. И ни один человек с первого взгляда ни за что бы не определил, что роскошные волосы прикрывали голову, забитую всякой чепухой.
В виде исключения подбородок Бена был сухим, но Труда по старой привычке быстро вытерла его и так же машинально провела ладонью вдоль темной юбки. Затем они вошли.
В приемной пастората было сумеречно, вдоль двух стен были расставлены по четыре стула, шесть из них уже заняли матери с детьми, приглашенными на прием к пастору. Для них как раз оставались свободными два стула. Труда проигнорировала вспыхнувшие негодованием взгляды матерей, любопытные и боязливые — детей и демонстративно смолкнувшую при их появлении беседу. Громким «псст» Бен ясно дал всем понять, что знает, как здесь подобает себя вести. Труда, потянув его за руку, заставила сесть на один из свободных стульев, села рядом, чтобы сын не вскакивал, взяла его за руку и приготовилась к ожиданию.
В течение следующего получаса то в одну, то в другую дверь исчезали дождавшиеся своей очереди посетители. Как только они выходили, тотчас же появлялся старый пастор или молодой референт общины и приглашал пройти следующую мать.
Труда попала к референту общины, который, скептически посмотрев на Бена, принялся рассматривать приглашение и наконец позвал на помощь пожилого пастора. Тот сразу же подошел, одарил Бена мягким и благосклонным взглядом, погладил по аккуратно разделенным на пробор волосам и осведомился: «Итак, ты тоже хотел бы принимать участие в празднике?»
Бен приложил палец к губам и несколько громче, чем в приемной, прошептал: «Псст». И тем, собственно говоря, дело было решено.
Священник был не против того, чтобы пригласить Бена к престолу Господа, но только не в Белое воскресенье и не вместе с Альбертом Крессманном и другими детьми. Он сел рядом с Трудой, взял ее за руку и приблизительно тем же тоном, как и Эрих Йенсен, предложил ей отправить Бена в приют, принялся объяснять, что для мальчика будет лучше, если в одно из следующих воскресений его отдельно от других детей пригласят к престолу Господа. Он убеждал Труду, что в одиночку Бен вынесет из торжественного события много больше. И оно не будет для него излишне волнующим.
— Нет! — решительно возразила Труда. — Либо в Белое воскресенье, либо никогда. Мы уже втолковали ему, как нужно себя вести. От «псст» я его отучу. Вероятно, было ошибкой показывать ему это. Но мы справимся. У него и так мало радости. Что у него есть в жизни? Хоть раз он должен постоять вместе с другими детьми в ряду. А если одному ему нельзя, я встану рядом. Только это не обязательно. Позвольте ему хоть раз прорепетировать с другими, и вы убедитесь, что он справится. Он прекрасно повторяет все, что ему показывают. Я уже научила его держать горящую свечу. И он может стоять спокойно. Когда он знает, что получит кусок торта, то слушается с первого слова.
— Однако речь идет не о куске торта. — Пастор был возмущен до глубины души. — Куда мы придем, если земными удовольствиями будем добиваться у детей того, чтобы они спокойно стояли перед престолом Господа? Где тогда понимание истинного смысла происходящего?
— Уж не думаете ли вы, — спросила Труда, — что другие дети полностью понимают смысл происходящего? Для них речь идет только о новых велосипедах или других вещах, о которых они давно мечтали.
На эту реплику Труда не получила никакого ответа.
Час спустя она сидела в пекарне кафе. В то время как Сибилла Фассбендер вознаграждала лишившегося праздника Бена сливочным мороженым, Труда в глубине сердца оплакивала свою беду. Кофе, поставленный Сибиллой для нее на стол, так и остался нетронутым.
Бен пристально посмотрел на мать, почувствовал неуверенность и начал дрыгать ногами. С возрастающим чувством тревоги он уже не глядел на Сибиллу, наконец слез со стула и подошел к Труде. Мальчик положил руку матери на плечо тем жестом, который неоднократно видел у Якоба, и сочувственно осведомился:
— Больно?
— Да, — ответила Труда. — Невыносимо больно. Но у тебя будет Белое воскресенье, обязательно. Даже если мне придется дойти до самого Папы.
Сибилла Фассбендер положила руку на другое плечо Труды:
— В этом нет никакого смысла, Труда. Ты только изнервничаешься и ничего не добьешься. Мы
