волшебной тропой, ведущей в юность, — давно потерянной, но, оказывается, не навсегда.
В то утро Кяршис смотрел именинником: с ночи нашел в капкане хорька. Весть, что немцы разрешили выезжать из деревни, тоже подняла дух. И-эх, наконец-то он пустит в дело солод! Завтра- послезавтра сварит пиво — и в город. Аквиле посоветовала, что сперва стоит съездить договориться. О цене и вообще. Может, немцы так прижали эти подпольные кабачки, что бабы побоятся даже издали смотреть на пивную бочку. Кяршис согласился — дельный совет. Завтра — на телегу и в Краштупенай, разведает, как и что, но посудину под пиво не помешает подготовить заранее. Вот, освежует хорька и примется за кадки. В овине стоят, не должны бы рассохнуться. Все равно надо воды налить, чтоб запах плесени вытянуло.
— Видала хорька? — тащил он Аквиле за рукав к клети, где под стрехой висел зверек. — Хорош, чертяка! Волнистый, крупный. Хоть на выставку. Думаешь, один такой на хуторе? Ого! Нащелкаю за зиму, как орехов, а после войны хорьковую шубу только подавай — на вес золота потянет.
— Пошел-ка ты с этой падалью, — отмахивалась Аквиле. — Раз тебе так по вкусу эта дохлятина, поставь капкан в хлеву — утром, когда корову доила, как шмыгнет!
— Хорек-то? Очумели они, что ли! Вот и говорю, расплодились тут, как черти. Враз перенесу туда капкан. Прищемлю красавчику хвост, и-эх, прищемлю, будет знать, как яйцами лакомиться!
До самого вечера Кяршис сиял, как надраенный медяк. Работа спорилась, как всегда, когда человек в настроении, и от избытка веселости он даже насвистывал, а то и песенку напевал. И-эх, видать, все к лучшему клонится. Дорога из деревни свободна, в капкане — хорек. Знай покупай ячмень да вари пиво. Даст бог, вернет за сгубленную свинью.
Вечером следующего дня он возвратился из Краштупенай, не чуя под собой ног. Правда, морщился, рассказывая о виселице на площади перед памятником: пять человек, ага, висят. Но кто виноват? Известное дело, ни от тюрьмы, ни от сумы не убережешься. При немцах не мудрено голову в петлю сунуть. Вот и ходи, мил-человек, подальше от места, где лед тонок, — не провалишься. Заправляй своим хозяйством, как умеешь, а немец пускай политикой заправляет (воюет или там замиряется), и оба столкуетесь. Похвастал, что встретил волостного старшину. Не то чтобы встретил, домой к нему зашел. Потому что гусь, которого Аквиле вчера ощипала (теперь уже можно сказать все, как есть), был для его жены. И-эх, жалко, спору нет, но даешь ведь не потому, что хочется, а потому, что надо дать. Ведь если б не волостной старшина, Кучкайлис как пить дать заграбастал бы землю Нямунисов… А кто имел силу ее дать, тот имеет силу и отобрать. Так что гусак подвинул дело с участком Нямунисов; если он еще оставит во дворе старшины бочонок пива, тот шлепнет печать на вечные времена. И-эх, с таким начальником, хоть он и родом из большого хозяйства, столковаться можно. Простой человек, даже по плечу его похлопал, ага, сказал: на таких трудолюбивых землепашцах, как Кяршис, Литва стоит, — и предложил заделаться старостой Лауксодиса. Если б так в сметоновское время — ого! Честь, деньги, самый крепкий хозяин тебе не указ. А теперь… Что вы, что вы, господин старшина! Пускай в старосты идет, кто поближе к политике. Да поможет ему бог командовать людьми по закону властей, а я уж буду командовать своим хутором, и да будет так, как наши деды напутствовали: богу — богово, кесарю — кесарево. Униженно поблагодарил господина старшину за честь, но оставил ее для других.
— И-эх, чтоб я совал руки в дерьмо! — закончил он. — Но ездил в город не зря: пиво идет! Столковался и о цене — стоит потрудиться.
Аквиле улыбалась, слушая рассказ Кяршиса, который в другое время непременно кончился бы ссорой. Она была счастлива не меньше его: покуда муж обделывал пивные дела в Краштупенай, к Марюсу приходил Культя, и они проговорили целое утро.
Когда принесла еду после ужина, Марюс обрадовался Аквиле. Она это почувствовала, еще не успев зажечь свекольную коптилку. Он стал разговорчивей, раза два даже улыбнулся ей, его враждебная замкнутость сменилась теперь задумчивостью. Их глаза то и дело встречались, и ее бросало в жар — он смотрел на нее тепло, с любопытством и удивлением. Когда Аквиле собралась уходить, он робко попросил у нее несколько спичек — Культя принес ему кое-что почитать, а о спичках они с ним не подумали.
— Ты не бойся, буду осторожен, — заверил он. — Я сам боюсь пожара.
Она оставила ему весь коробок. Когда она вышла с сеновала, Кяршис, нервно попыхивая цигаркой, топтался на крыльце. Куда она девала корыто, черт возьми! Утром надо браться за пиво, посуда должна быть под рукой.
Корыто хранилось в чулане. Но недавно Аквиле пекла булку, засунула корыто за печку и забыла про него.
— Немытое, изгвазданное… — накинулся Кяршис. — Ума не приложу, что тут творится! Дверь пропала, новый круг сала почат, когда того могло хватить до рождества, а прясть, как погляжу, и не садилась. Носишься, как бешеная овца, туда-сюда. Посмотрю, что в кросна заправишь. Или думаешь, немцы нас покупными материями завалят?
— Где это я ношусь, чего разворчался?! — вспылила Аквиле. — Вчера к Джюгасу бегала, хлеб замесила, а сегодня ходила печь. Старик мне как родной отец, должна я человеку помочь в беде. Сам говорил, какие у него пироги, когда один остался.
— И-эх, будто я из-за Джюгаса. Пеки, меси, помогай, слова не скажу. Да ведь и тут, дома, за тобой не уследишь. Бултых, как камень в воду, — и нету. Чего ты на сеновале потеряла? Что ни час — туда шасть!
— Когда это я — шасть? — испугалась Аквиле, готовясь разыграть обиду.
— И-эх, да не маши ты руками. Пропадаешь, днем с огнем не сыщешь. Скажешь, позавчера там не была? Хотел попросить на пиджаке латку поставить, а ты когда объявилась? И откуда? Пошел поискать — может, спишь где, а она с сеновала — шасть! Не слепой я, не думай.
— Куда уж там, глядишь в оба! — разразилась Аквиле. — Пристал как банный лист, — тебя не спросившись, и по нужде не выйдешь. А главного так и не разнюхал — чего на сеновал шастаю.
Кяршис вылупил глаза.
— Я парня завела! Поужинаю и бегу с ним миловаться. Сказать, кого?
Кяршис в сердцах плюнул.
— Можешь говорить, можешь — нет, нечего зря языком молоть. Когда молодухе охота отдельно спать, муж волен всякое подумать.
— Дурень!
Аквиле притворилась, что страшно оскорблена (страху муж на нее все-таки нагнал), но в тот же вечер перешла спать к Кяршису. Ночью грубо оттолкнула руку, как только тот попытался ее обнять, и тут же подумала, что этого, пожалуй, делать не следовало. В избе было душно, Кяршис не разрешал открывать на ночь форточку («Да уж, дрова переводить, а тепло на двор выпускать. Думаешь, деньги на улице валяются…»); привыкнув к чистому, прохладному воздуху горницы, Аквиле задыхалась в этой комнате, провонявшей дымом самосада и кухонным смрадом. От прикосновения Кяршиса ее тошнило точно так же, как и от спертого воздуха избы. Даже лежать рядом, делиться с Кяршисом теплом под одной периной, казалось ей предательством.
…Что сейчас делает Марюс? Наверное, почитывает бумажки, которые принес Культя. А может, лежит и думает о ней, Аквиле, как она спит с Кяршисом. Какие они разные! Вот завтра — Кяршис станет варить пиво, а Марюс, положив под подушку пистолет, будет вздрагивать от каждого звука, волноваться, не случилось ли чего, а когда она наконец принесет завтрак, пристанет с расспросами — что она думает о ноге, какие вообще новости. Потом будет ждать случая снова повидаться с Культей. А поправившись, уйдет в свои леса. Снова жизнь затравленного волка, выстрелы, кровь. Ради чего? Зачем все это? Чтоб победить немцев? Многие ведь ждут не дождутся, когда им придет конец, а спокойно сидят по домам. Настанет час, и случится, чему положено случиться, как сказал бы Кяршис. Но когда настанет и как, если все будут бить хорьков, а не немцев?..
…Марюс всегда шел за правду. Не за себя, за других. Слушая его речи, как он устроит рай на земле, она часто удивлялась. А вместо рая нагрянул ад. И Марюс лежит, поверженный силами ада, над Кяршисовым хлевом. Ни о хозяйстве не думает, ни о послевоенных ценах на хорьковые шкурки. Жизни своей и то ему не жалко. Поправится, уйдет и, если так суждено, сложит голову за других. Немцев не будет, но не будет и Марюса. А Кяршис будет. Со своими пивными бочками, капканом, житом, дружно зеленеющим на земле Нямунисов… Потом, очень даже вероятно, появится на свет Пеликсюкас, а после него —
