Аквилюте: так уж получается, когда спишь в одной кровати с мужем…
…Гедиминаса тоже не будет. И старика Джюгаса. Во всяком случае — в Лауксодисе. «Спасибо, доченька, господь еще не забыл свою землю, есть еще люди, не успел немец всех перебить…» — «Надо ведь помогать друг другу, дядя…»
…И-эх, будто я из-за Джюгаса? Пеки, меси, помогай…
…Да разве это помощь? Замесить хлеб, постирать белье? А чем еще поможешь человеку, который вскоре пойдет по миру? Оставит лошадей, отдаст в чужие руки коров, не услышит больше их ласкового мычания, не возьмет больше за рога, не заглянет в жалобные коровьи глаза. Другой придет на его хутор, другой будет ходить тропками, по которым бегали наперегонки его дети. По гумну, сеновалу, по хлеву, баньке и клети. По всей усадьбе, как по храму, где обитает его душа; в стенах этих построек не найдешь бревна или доски, камня или куска штукатурки, не согретой руками старика, не смоченной его потом. Скоро старик уйдет оттуда, да, уйдет из своего дома.
…Не уйду: меня вырвут, как сердце из груди, я сросся со своей землей, будто дерн.
…Зачем ты обвязываешь яблони? Все равно придет другой.
— И яблоньки обвяжу, и пчелкам корм на зиму оставил. Ведь не виноваты святой жучок или деревце, что не я буду выбирать мед, срывать яблоки? Живые они — и пчела, и яблоня. А жизнь, брат ты мой, положено беречь, пока ты в силах…
…Аквиле стоит в дверях хлева и смотрит, как старик то корову ладонью по спине погладит, то лошадь потреплет по загривку. Облокотился на перегородку, запустил пальцы в густую шерсть барашка. Шерсти-то сколько! Новый-то наверняка острижет бедняжек наголо, свезет шерсть немцам; мерзнуть овцам до весны. По соседству в стойлах заржали лошади. Сытые, только что кормлены: это из ревности, что он зашел в закут к овцам, а их, коней, и не приласкает. Эх, брат ты мой, животному, как человеку, ласка нужна. Подошел к одной лошади, обнял, поцеловал в морду и другую оделил теми же милостями. Эх, конь мой вороной, лодырь ты этакий, недолго еще нам друг другу надоедать… И голос ломается, плечи вздрагивают, плачет старик.
— …Скажи, Марюс, чем можно помочь этому святому человеку?
— У меня было оружие…
— Есть, Марюс, есть. Все лежит на своих местах.
…Джюгас улыбается, приложив ухо к улью: пчелы гудят.
…Гедиминас на сжатом ржаном поле. Суслоны. Солнце. Белые клочья облаков в яркой синеве. Откуда ты, Гедиминас? Люди уж похоронили, толковали, что тебя гестапо забрало.
«Гестаповцы добрые, пустили отцеловаться с лошадьми».
«Марюс, Гедиминас объявился!»
Марюс улыбается. Чисто выбрит, в белой рубашке, при галстуке. Сегодня воскресенье, говорит, давай полежим, когда еще понежиться, как не в праздник. Ну да, соглашается она. Кяршис повез пиво в Краштупенай, время есть… Застеснявшись этих слов, прячет лицо у него на груди. Чувствует на себе теплые руки, слышит приглушенное дыхание. Боже мой, что будет, если настигнет Кяршис, — слышен шорох соломы!
«Марюс, Кяршис идет!»
Вырывается из его объятий. Доска с коптилкой летит в сторону. Куда скатилась плошка?! Боже мой, надо найти коптилку, — пожар будет!
«Марюс, спасайся, горим!»
Она проснулась. Сидит в кровати, Кяршис железной хваткой держит ее за плечи.
— Что такое? Что случилось? — задыхаясь спрашивала она.
— Это ты скажи. — Кяршис отпустил ее, выбирается из кровати. Нашел на лежанке спички, вразвалку идет к столу. — Ты кричала во сне, ага, кричала.
— Правда? Наверно, приснилось что. — Аквиле вытирает рукавом сорочки вспотевшее лицо.
— Ты звала его. — Кяршис хочет зажечь спичку, но спички ломаются. Наконец-то! Наклонясь над кроватью, мучительно долго всматривается в Аквиле. Пламя дошло до трясущихся пальцев, а он все не может оторвать испуганного взгляда от ее лица. — Почему ты его звала?
— Кого, Пеле?
— Сама знаешь… Марюса…
— А, его! — Аквиле обрадовалась, что спичка догорела. — Что-то не верится, но раз, говоришь, слышал, спорить не стану, — я же во сне.
— Обняла меня, а кричала его.
— Чудно…
— И-эх, ей чудно! Ей чудно, да и только…
Кяршис поторчал у кровати, повременил, но, так и не вытянув из Аквиле ответа, потопал искать кисет.
— Не дыми посреди ночи, и так продохнуть нельзя. Ребенок…
— Твой ребенок в другой комнате.
Аквиле выскочила из кровати, распахнула дверь в сени. Кяршис, попыхивая цигаркой, медленно встал с лавки и закрыл.
Утром оба встают не выспавшись. Завтракают молча. Лаурукас с дурочкой разрезвились было за столом, но оба схлопотали от Кяршиса ложкой по лбу.
Кяршис вперевалку бредет к сараю с летней кухней, которая дымит с раннего утра. Солод перебродил. Остается только приготовить кадку и слить в нее сусло. Аквиле, заискивая, предлагает натаскать воды, но котлы еще не кипят. Может, дров? Кяршис мрачно кивает головой на кучу поленьев рядом с печью, в которой обычно пекут хлеб.
— А вот и перекладины от старой двери гумна, — говорит он как бы между прочим, пиная ногой деревяшку, — нашел в дровяном сарайчике. Распилены и засунуты под поленья.
— Ну и ну! — удивляется Аквиле, покраснев до корней волос.
— Там и петли. Только поглубже запрятаны. Видно, ослепла да оглохла, если не видела, как дверь разламывали. — Подозрительно смотрит на Аквиле и выходит из кухоньки. — Бочки мыть поможешь?
Она бредет за ним к колодцу. Взяв вдвоем бочку, раскачивают, вертят так и сяк. Вода звонко булькает внутри. Аквиле все дивится, как это так странно получилось с дверью гумна, и строит свои догадки, потом рассказывает выдуманный сон: падала откуда-то в глубокое ущелье, полное огня, а там, внизу, стоял не то Марюс, не то он, Пеле.
Кяршис слушает, зыркает исподлобья, но от себя ни словечка. Не поймешь — то ли не верит, то ли не слышит.
Целый день работает молча, что-то обдумывает. Солод удался, пива выйдет больше, чем думал, но Кяршису от того никакой радости. Заквасил немножко в кувшине. Мигом поднялось. Раньше позвал бы Аквиле, дал попробовать, а тут сам отхлебнул глотка два и поставил кувшин в буфет.
Вечером старший сын старостихи принес повестку — надо вести лошадей на комиссию. Брать будут в пятницу, — значит, через три дня. Если не сможешь явиться в срок, можно привести и раньше.
Кяршис совсем сычом смотрит. За савраса-то он спокоен, — буркнул словно между прочим, — а вот буланка может немцам приглянуться. Но наутро и о комиссии замолчал, не охал больше, не прикидывал, как бы тут немцев облапошить. Казалось, примирился с судьбой: вести так вести, что тут поделаешь. А заберут так заберут, тоже что поделаешь, такова воля божья.
А в действительности его угнетала другая забота, пострашней комиссовки лошадей. Слова Аквиле, вырвавшиеся во сне, как бы лучи в темной комнате — уже можно было сказать, где что стоит. Правда, пока он видел все лишь в общих чертах и невольно старался смотреть не туда, куда падал свет, а поглубже, в тень. Боялся свести концы с концами: тогда придется сделать вывод, а потом и меры принять… А он ведь еще не знал, что делать, когда все станет ясно до конца. На следующее утро, процедив пиво, сказал, что идет в овин набрать для свиней картошки, а сам притаился за шкафом на сеновале и прождал здесь битый час, пока не показалась Аквиле. Размахивая пустой корзинкой, она обошла все закоулки, забралась по лестнице на клевер, потом — на клади с сеном, облазила все подстрешья и спустилась. Вынула из корзины яйцо, поболтала у уха — не подкладень ли. Положила обратно, проверила второе, третье и не торопясь пошла к выходу. Кяршис не сомневался, что она его заметила, и решил, что в следующий раз его уж не
