— Нажми, нажми, господин начальник! Для меня лично никакой это не убыток. Одной сволочью на земле меньше будет. Если напрямки — я частенько подумываю: хорошо бы кто хлопнул меня сзади в темечко. Устал я… Стреляем и стреляем, горит и горит, конца не видно. Нажми, господин начальник, а? — Жакайтис задрожал, по щекам потекли слезы. — Куда ни пойду, все они перед глазами. Дряхлые старички, сопливые ребятишки. «Za со ty nas, pan Zakajtis»[25]. А за то, что жив остался, что душу черту запродал. Пиф-паф, трах-та-ра-рах… Марюса Нямуниса убил… Никакого Нямуниса я не убивал. Вранье! Нямунис сбежал, как человек, а я, трус несчастный…
— Уходи… — прошептал Адомас.
Жакайтис поднял голову и с ненавистью глянул на Адомаса протрезвевшими глазами.
— Когда я сюда шел, был у меня соблазн пустить тебе пулю в рыло, — сказал он и с трудом встал. — Ладно, потерплю, — другой за меня это сделает!
— Убирайся! — процедил сквозь зубы Адомас, положив палец на спуск.
Жакайтис, скособочившись, затопал к двери. На пороге резко повернулся, выхватил револьвер и радостно захохотал, увидев, что Адомас вскочил с места.
— Другой раз, господин начальник. Бывайте!
Адомас бросился к окну, распахнул обе створки. Он задыхался, весь взмок от пота. Комната бешено вращалась, летели грязные стены с портретами Гитлера и Кубилюнаса. Клетка, несущаяся куда-то в пустоте. Надзиратель приоткроет решетку и впустит в нее следующего зверя… Адомас, шатаясь, подошел к столу и опустился на стул. Запереться! К черту все! Но не было сил, чтоб подняться. Сидел, облокотившись на кипу бумаг, и чувствовал, что в сердце зреет решение. Ширь полей, словно щедрые объятия любящей матери, открылась перед ним, и он, свободный, принадлежащий одному себе и еще этим полям, брел по мягкой пашне, его грело плодородное чрево родной земли, благословляла высота небес. Да, старик был прав, когда чинил эти свои недоуздки, тысячу раз прав! Адомас признал это, и вдруг все стало легко и просто, вещи встали на свои места, комната снова была просто комнатой, из которой можно уйти и никогда не вернуться. Родной дом повернется лицом к своему сыну, и любимая женщина будет любить, как любила. Да, господа немцы, мы обойдемся друг без друга.
За дверью застучали сапоги. Адомас откинулся на стуле и поправил китель. «Сижу здесь на правах гостя. Если этому Кучкайлису плох Бугянис, пусть подождет нового начальника…»
Но вошел не дежурный полицейский, а начальник гестапо Христоф Дангель. Адомас узнал его, едва приоткрылась дверь. Твердая энергичная походка, скупые движения уверенного в себе человека, острый запах одеколона в радиусе нескольких метров вокруг Дан-геля.
Адомас встал. Комната снова начала вращаться, он снова был в клетке.
— Sehr schon, Herr Sturmfuhrer. Bitte, nehmen Sie Platz [26].
— Oh, nein [27]. Я на минутку, господин Вайнорас. Наша профессия чурается лени, а кроме того, в стулья иногда бывают воткнуты булавки. — Дангель усмехнулся продолговатым пластмассовым лицом, на котором настоящими казались только глаза, и, привстав на высоких стройных ногах в блестящих, как зеркало, сапогах, принялся разглядывать комнату.
— Хотел вам позвонить… зайти… — пробормотал Адомас, никак не справляясь с дрожью в коленках.
— Это не обязательно. Хотя обычно принимаю своих клиентов на службе, иногда бывает любопытно нанести им визит.
— Вчера я был очень пьян… сожалею, господин штурмфюрер.
— У вашего народа есть разумная пословица: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.
— Господин Дангель… — Адомас облизал пересохшие губы.
— Успокойтесь, господин Вайнорас. Иногда можно себе позволить пошутить. Я знавал одного веселого субъекта, который смеялся даже, когда ему надевали петлю на шею. — Дангель обошел кабинет, внимательно осматривая стены, потом повернулся к Адомасу, посмотрев на него с той же узкой пластмассовой улыбкой, которая причудливо делила его пустое, невыразительное лицо на две части. — Комиссар Остланда господин Розенберг был бы неприятно удивлен, не обнаружив здесь своего портрета. Да и фюрер… Не думаю, что для него такая уж большая честь быть в одной компании с каким-то генералишкой.
— Перевесим, господин штурмфюрер.
— А эта белая лошадь уж совсем зря. — Дангель махнул рукой на стену, где за спиной Адомаса висел герб Литвы — всадник с занесенным мечом. — Бессмысленно, сентиментально. Государственный герб несуществующего государства… Вы отстаете от истории или собираете музейные редкости, господин Вайнорас?
— Снимем…
— В кабинете начальника полиции должен чувствоваться дух времени. So etwas wirkt an die Interessanten positiv [28].
— Понятно, господин Дангель.
Начальник гестапо подошел к окну, выглянул на улицу, потом по-военному повернулся и медленно зашагал к двери.
— Знайте, господин Вайнорас, я не из тех, кто верит, что у босого человека чистые ноги. Застегнитесь на все пуговицы, а я все равно сразу скажу, на каком плече у вас родинка. Люди нашей профессии ясновидящие. Поэтому советую по-дружески: выбросьте из головы допотопный балласт. Когда- то, в гимназические годы, я тоже умилялся запаху старых пеленок, но со временем понял, что они нужны только в младенчестве. Разумные люди не живут наивными иллюзиями, а трезво оценивают историческую перспективу. Маленькому народу, со всех сторон стиснутому могучими соседями, раньше или позже суждено раствориться. — Дангель говорил вкрадчивым голосом учителя и разгуливал по кабинету, заложив руки за спину. — Надо радоваться, что благоприятное стечение обстоятельств толкнуло Литву не в объятия дикого Востока, а культурного Запада. Сентиментальные тупицы пугают вас германизацией. Но ведь и пруссы в свое время онемечились. Что они потеряли? Когда ваш жемайтиец ковырял землю деревянной сохой, сидел при лучине, а дети его тайком от царских жандармов учились грамоте, — уже тогда прусский крестьянин жил лучше, чем литовский мужик наших дней. Литва на доброе столетие отстала от Запада. Ваши князья пролили много крови, защищая край от крестоносцев, но защитили не Литву, а Восток, который позднее отблагодарил вас за это рабством. Это была роковая ошибка. Увы, кое-кто даже сейчас не понимает, как бессмысленно сопротивляться исторической необходимости, и пытается сойти с правильного пути на тропинки, проторенные древними глупцами. Видите, я с вами откровенен, господин Вайнорас. Впрочем, признаюсь, я придерживаюсь такого мнения, что умного сперва надо попытаться согнуть; перешибить хребет мы всегда успеем… — Дангель остановился у письменного стола и впервые за весь монолог поднял свои зеленые глаза на Адомаса. Глубокий взгляд был теплым и дружеским.
— Я вас понимаю, господин Дангель, — деревянными губами выговорил Адомас.
Дорожка пластмассовой улыбки расколола лицо надвое, взгляд потух.
— Нет, вы еще меня не поняли, господин Вайнорас, но, надеюсь, вы хоть призадумаетесь. — Дангель посмотрел на ручные часы и уже сухим, официальным тоном добавил: — У меня есть серьезное пожелание, Herr Polizeishef.
Адомас, испытывая отвращение к себе, вытянулся в струнку.
— Я готов выслушать вас, господин штурмфюрер.
— Мне кажется, наши учреждения должны бы теснее сотрудничать. Есть дела, которые безусловно входят в вашу компетенцию, но настолько серьезны, что представили бы интерес и для гестапо. Одностороннее решение подчас приводит к ошибкам.
— Будем консультироваться…
— Да, это точное слово. — Дангель протянул Адомасу узкую, бледную ладонь. — До более приятной беседы, господин Вайнорас. Мой визит, возможно, и задел вас, но я не люблю бить хорошего коня хлыстом, его достаточно пришпорить. — И, по-военному повернувшись на каблуке, он зашагал к двери.
Адомас обмяк на стуле. Он был разбит и физически и морально. В голове пусто, как на поле боя после сражения. Какие-то нагромождения, очертания фантастических хребтов тонут в вязкой мгле. И в этом хаосе подспудным ручьем струится единственная мысль: «Почему нельзя плюнуть в харю, почему нельзя?..» Чужие ноги поднесли его к двери, чужие руки открыли ее, и под гудение погребальных колоколов
