как Маджи сказала вчера в комнате для
— Никого я не заменяю! — закричала Мизинчик, повернувшись к свету, нащупала задвижку и открыла ее. — Маджи любит меня!
Вдруг все стемнело.
Мизинчик открыла глаза и с минуту привыкала к полумраку. Ванная казалась такой же будничной, унылой и пустой.
Девочка схватила полотенце и опрометью выскочила наружу.
Она опять спаслась.
В тихом и безопасном святилище для
— В ванной что-то есть!
— Что ж там может быть, девочка?
— Свет! Яркий-преяркий. Я зажмурилась, но видела.
— Наверно, у тебя жар, — сказала Маджи и потрогала ее лоб. — Иногда от него ум за разум заходит и в глазах темнеет…
Мизинчик покачала головой. Всю жизнь она слышала рассказы о таинственных привидениях и злых духах, что насылают чары на беззащитных жертв. Даже ее любимая учительница из католической монастырской школы, сестра Прамила, которая носила в кармане сутаны статуэтку младенца Кришны, однажды рассказала, как их одноклассница нарвала цветов на душистом поле за школой, а потом у нее страшно разболелся живот. «Она была непослушная девочка, — сказала сестра Прамила замогильным голосом. — Плохие-преплохие духи вошли к ней в живот, и бедным родителям пришлось везти дочку в Мехндипур — а это аж в самом Раджастхане! — дабы исцелить ее. Христе Боже, помилуй ее!»
— Да не жар это был, — не унималась Мизинчик. — Наоборот, я озябла, и было так страшно… будто призрака увидела…
— Сядь, — перебила ее Маджи, махнув рукой, и насупилась. Она помолчала, выбирая историю, а затем притянула внучку к себе: — Знаешь рассказ о рани Джханси?
Мизинчик потупилась.
— Она была царицей и сражалась с британцами во время Первой войны за независимость[53]. Когда напали на ее царство, она сбросила с себя покрывало и встала во главе войска. Царица не ведала страха.
Мизинчик подняла глаза.
— Она облачалась в воинские доспехи, но перед битвой всегда надевала золотые ножные браслеты.
— И что с ней случилось?
— Ее смертельно ранили, и земляки положили ее под манговым деревом.
— Она умерла?
— Да, но память о ней чтят по всей Индии. — Маджи пропела строчку из песни деревенских женщин: — «Имя ее столь священно — мы поем о ней лишь на рассвете».
Наступила долгая пауза.
— Когда люди боятся, им повсюду мерещатся темные, потусторонние силы. Если тебя что-то пугает, ты должна с этим бороться, — сказала Маджи. — Помни о рани. У тебя тоже есть внутренний стержень.
— Но…
— Ты уже не ребенок, — сказала в завершение Маджи. — Отвыкай от сказок. Не желаю слышать все эти россказни о призраках. Так говорят лишь неучи да бродяги.
— Но в них верит тетя Савита…
Маджи нахмурилась:
— Она рассказала мне, что ты ночью заходила к ней в комнату. Зачем?
— Я увидела, что она плачет. Она держала фотографию… Мне захотелось взглянуть. Там был младенец. Девочка!
Маджи и вида не подала, что знает об этом снимке. Лишь обхватила голову и закрыла руками глаза:
—
— Мне просто хочется знать, что случилось, — тихо сказала Мизинчик.
Маджи тяжело прислонилась спиной к стенке. В душу нахлынули воспоминания.
— Уходи! — вдруг крикнула она, прогоняя Мизинчика рукой. — Уходи же!
— Маджи? — испугалась Мизинчик.
Но Маджи не слышала: она уже окунулась в беспощадную тьму.
Маджи тонула в незабытом прошлом — возвращалась в то далекое утро, когда привычно обходила бунгало. «Никакие пороки не омрачат для нас Солнце — мировое око, — повторяла про себя Маджи строки четырехтысячелетних Упанишад[55], — так и единое Я, пребывающее во всем, не осквернят несовершенства этого мира».
Едва Маджи миновала библиотеку, Джагиндер потребовал молочную смесь — дымящуюся сладкую кашу, от которой набухнут порожние груди Савиты. Выскочив из детской ванной, молодая
Маджи завершила полный круг и начала следующий, как вдруг услыхала судорожные всхлипы. В ванную вели следы мокрых ног. Переступив порог, она увидела, что
Когда стало ясно, что помочь уже нельзя, Маджи сама взяла бездыханное тельце, легкое, как полдюжины манго. Она молча вывела
— Эй, Гулу, — позвала она семейного шофера низким, скрипучим голосом.
Он как раз сидел у себя в гараже и причесывался, но прибежал в мгновение ока. Одну половину волос он аккуратно, натерев маслом, уложил волной, а вторая стояла дыбом, словно уже услыхав страшную новость об увольнении
Маджи не стала дожидаться, пока он тронется, накрепко закрыла ржавые зеленые ворота, заросшие побегами жасмина, и заперлась в своей скорбной крепости. Она поспешно возвратилась в ванную, побаюкала на прощанье любимое дитятко с амулетом из золотых и черных бусин на шее и омыла тельце от грязи, приставшей, пока оно лежало на земле. Оторвав край своего домотканого сари. Маджи завернула младенца в эту бесцветную траурную ткань и прижала его к груди.
Она все же нашла в себе силы постучать в дверь. Савита полулежала с закрытыми глазами, откинувшись на большие вышитые подушки, и темные волосы ниспадали ей на плечи, точно пышные лозы бугенвиллеи. Джагиндер сидел рядом на кровати и заботливо кормил ее кашей с ложечки.
Стоя в дверях, Маджи наблюдала за этой трогательной сценой. На миг она вспомнила дочь Ямуну — еще живую, но уже беженку в другой части страны.
— Ma? — сказал Джагиндер и со стуком опустил ложку в миску. — Что-то случилось?
Воздух стал вдруг прозрачным и светлым, переливаясь сотнями красок, словно Джагиндер и Савита уже ощутили всю важность момента — того краткого мига, когда их жизни висели на волоске.
