Призрак бомбея

приспела пора.

— Ara, — согласилась Кунтал. — Тебе ведь уже тринадцать.

— Со дня на день из твоей су-су[103] пойдет кровь, — буднично сказала Парвати. — Живот жуть как разболится. Будешь вонять, тебя не пустят на кухню, да и в комнату для пуджи тебе путь будет закрыт.

— Это месячные? — спросила Мизинчик. Она слышала о них от Милочки.

— Ничего страшного, Мизинчик-ди. Все девушки через это проходят.

— Не так уж это безобидно, — вставила Парвати, ткнув пальцем в Мизинчика. — Теперь ты сможешь рожать. Если, конечно, муж попадется с нормальной штуковиной, а не то что мой.

— А как же привидения? — спросила Мизинчик.

— Мои первые месячные случились уже в Бомбее, — продолжала Парвати. — Меня мучили кошмары. Видела Бабу как наяву, но это был сон. Ого, как он на меня смотрел! Сердился, что мы уехали из Бенгалии. Но ведь они сами нас бросили! И нечего теперь на меня дуться!

— Это было давным-давно, Мизинчик-ди, не думай, — успокоила Кунтал.

— Что с ними? — спросила Мизинчик.

Парвати швырнула валек, вздохнула и вышла.

Кунтал молча вернулась к стирке.

Воздух незаметно посвежел.

Мизинчик ополоснулась, по телу побежали мурашки.

— Тебе тоже холодно? — спросила она Кунтал.

Та покачала головой и потрогала ей лоб.

— При месячных чуть-чуть знобит, но это ничего, тело ведь охлаждается, на? Давай быстрей домывайся.

Мизинчик плеснула себе в лицо водой и открыла глаза. В ведре ей померещилась вспышка — черный всполох, и он почему-то ослепил. Затем, когда сморгнула, — красная и серебристая пульсация, на долю секунды.

— Ты видела? — вскрикнула Мизинчик.

Кунтал подняла глаза:

— Что видела?

— Всполохи в ведре!

Сощурившись, Кунтал заглянула внутрь и с сожалением покачала головой.

Мизинчик понуро одевалась.

— Ты веришь мне?

— Наступят со дня на день, — ласково сказала Кунтал. — В первый раз всегда как-то диковато…

Парвати вернулась с тонким пакетом, завернутым в старое сари. Она уселась на деревянный табурет и медленно, даже почтительно развернула желто-красную ткань бандхани[104].

— Ах, ди, — вздохнула Кунтал, догадавшись. — Мизинчик ведь еще маленькая…

— Она хочет знать, что произошло, и я покажу ей.

Номер газеты «Стэйтсмен» от 22 августа 1943 года. В пожелтевшем, забрызганном кровью конверте — целая страница с фотографиями изможденных женщин и детей, умирающих на улицах города.

— Видишь этот снимок? — ткнула Парвати. На зернистом черно-белом фото растянулась шеренга женщин с торчащими ребрами и осунувшимися лицами, а в углу к повозке прислонился расплывчатый мужчина. — Там, в конце, наши родители. В деревне был голод, и они уехали в Калькутту за едой.

Мизинчик не могла оторваться от смазанных фотографий, особенно от снимка с матерью в порванном сари в горошек.

— Нашли?

— Издеваешься? — крикнула Парвати, поглаживая фото. — Все оказалось враньем. В городе тоже еды не хватало. Они умерли прямо на улице.

Кунтал тихо заплакала:

— Ах, ди, зачем ты это хранишь?

— Чтобы помнить, — ответила Парвати, бережно заворачивая газету в ткань. — Нужно выживать любой ценой.

Муж и мужеедка

Статуэтки в комнате для пуджи блестели. Взяв по щепотке белой рисовой пудры, Маджи и Мизинчик нарисовали мандалы на черном мраморном алтаре. На изображение Сарасвати в рамке они повесили свежую цветочную гирлянду.

Маджи затянула мантру:

— Богиня Сарасвати, прекрасная, как жасминовая луна!.. Избавь меня от неведенья…

После молитв Маджи удобно уселась и вздохнула.

— Когда я была еще маленькой, рядом поселилась юная брахманка. Ей было лет тринадцать- четырнадцать, и она вышла замуж за соседского сына…

Маджи вспомнила, что эта девушка любила пить тревожно-яркие фруктовые сиропы с колотым льдом, что окрашивали ей язык: гуава — зеленым, джекфрут — желтым [105].

— Год спустя ее муж умер. С крыши я видела, как две женщины из касты брадобреев выволокли ее во двор. Девушка стала вдовой. С нее сняли драгоценности и одежду. Стерли со лба пунцовую точку и нарисовали погребальной золой линию от кончика носа до корней волос. Выбрили голову. Омыли тело холодной водой и закутали в грубое белое сари. А она все припадала к земле и горько плакала. Подняв глаза, она увидела меня на соседней крыше. Мне захотелось спуститься и защитить ее…

Маджи умолкла и прижала пальцы к глазам, словно сдерживая слезы.

— И ты защитила? — спросила Мизинчик.

Маджи усмехнулась.

— Я ведь сама была еще ребенком. Побежала к родителям, но они лишь сурово посмотрели, чтобы я не вмешивалась, ведь все эти обряды предписаны Законами Ману[106]. Бедняжку кормили раз в день грубой едой, и она понемногу чахла. Свекровь обвиняла ее в смерти сына и ругала кхасма ну кхание — «мужеедкой». Ее называли даже не «она», а «оно», словно девушка стала бесполой. Я передавала ей фрукты по веревке, привязанной на крыше, с каким же аппетитом браминка их уплетала! Но однажды ее застали врасплох и куда-то увезли…

Одна слезка все же прорвалась и скатилась по бабкиной щеке.

В груди у Мизинчика сжался тугой, твердый комок.

— И что с ней сталось?

— Не знаю, бэти, не знаю… Наверное, отправили в ашрамы Вриндавана или Варанаси — жить подаянием. Выйдя замуж, я попросила твоего дедушку взять меня с собой в паломничество. Я пристально вглядывалась в каждое безучастное лицо, но так и не отыскала ее. Благодаря Ганди-джи [107] вдовам стало полегче, но в обществе им все равно нет места. После всех этих ритуалов с погребальным пеплом и бритьем головы они — как живые покойницы. — Маджи промокнула глаза. — Тогда я поклялась, что со мной никогда такого не случится. Я буду бороться и даже покончу с собой, если…

— Маджи! — возмутилась Мизинчик.

— Прости меня, бэти, я была тогда молодая — ветер в голове. Жаль, что мои родители не посмели забрать ту девушку к нам. Просто они боялись, что ее зловещая тень падет на меня. Сегодня мне приснилась эта бедняжка. И это спустя столько лет! Я так жалею, что не запомнила ее имени…