type='note'>[215]. О чем иначе и писать, если не жульничать? Кстати, я не помнил этого Вашего выражения. Очень хорошо, и как всегда у Вас — при кажущейся зыбкости, — очень точно. Ну, о поэзии разговор был бы долгий в письме. Вот Вы что-то пишете о «полемике Ходасевича с Адамовичем»[216]. Я помню, что что-то такое было, что писал об этом Цетлин в «Совр<еменных> зап<исках>»[217] и что есть такой параграф в книге Г. Струве[218]. Но убейте меня, о чем был этот спор?? Ходасевич был, конечно, умный человек, но мелко-умный. Я пишу это не для того, чтобы унизить «противника» в споре, а потому, что никогда ни в чем он не был мне интересен. Даже в Пушкине, о котором, в сущности, ничего не сказал, кроме мелочей.
Вы, верно, знаете, что в Париже была Ахматова. Я ее долго видел, много говорил[219]. Ее все теперь считают не то что умной, а «мудрой», «сверх-умной» (это мне говорил Л. Никулин[220]). Едва ли это так. Но «что-то» в ней есть, даже в разговоре, чего в Ход<асевиче> не было и в помине. Вот наш бедный Гингер был умный. Мне его ужасно жаль. В последние два года я с ним сдружился, он мне каждый день звонил по телефону, даже не раз, даже надоедал, а человек был для меня с редким «шармом». И стихи его хорошие (Вы, верно, получили книгу), хотя мне не совсем по душе архаически-манерный стиль. Он очень чувствовал язык, у него это выходило хорошо, но все-таки лучше бы без этого.
Где наш (опять наш!) Иваск? Целый век я о нем ничего не знаю и даже скучаю без его писем, где всегда самое интересное и важное не в тексте на машинке, а каракулями и кружочками на полях. Прочесть хочется, а разобрать трудновато. Ну, дорогой Игорь Владимирович, пора кончать, простите за болтовню. Будьте здоровы, благополучны, процветайте, пишите стихи и издавайте книжку. «Спасибо сердечное» Вам обеспечено, наверно, и именно от русского народа. Когда книжка выйдет? Да, непременно сдержите свое обещание и приезжайте в Ниццу будущим летом. Даст Бог, я до лета доживу и обещаю Вам быть здесь таким же проводником и гидом, как Вы для меня в Мюнхене. Иваску я в прошлый его приезд содействие оказал, но он остался не в восторге. А разговор — само собой: всему свое время. Еще раз спасибо за письмо.
Ваш Г. Адамович
37
Paris
16 дек<абря> 1965
Дорогой Игорь Владимирович
Спасибо, что вспомнили и написали. Отвечаю для порядка по пунктам.
Здоровье? Ни то ни се. Если не устаю, сносно. Но устаю от всего, даже от телефонного разговора.
Сборник стихов должен был выйти к концу года[221]. Но Ранит[222] (Yale), который за это дело взялся и хочет написать предисловие (или, кажется, послесловие), медлит, тянет и до сих пор ничего не написал [223]. Я его не тороплю, т. к. торопить и нет причин. Вероятно, к лету книжка все-таки выйдет. «На Западе» войдет в нее частично[224]. Там очень много дряни, и я постарался выбрать то, что не совсем дрянь или дрянь «не на все сто», как выражаются в СССР.
Очень рад, что Вы выпускаете новую книгу. «Мне время тлеть, тебе — цвести»[225], и не только в жизненном смысле, а непоэтическом. Ваши стихи в «Н<овом> ж<урнале>» (№ 80)[226] — прелестны чем-то неуловимонеуловимым, что мне и не снилось. Особенно первое. Я понимаю, что Вы, — как тоже говорят в СССР, — «ломаете форму», Вам это к лицу, и это вообще нужно, в пределах и с оглядкой (т. е. не сломать бы того, что после ломки не выпрямится). Но я настроен консервативно и ничего «искать» не хочу. По крайней мере, внешне. Была чья-то идиотская статья в газете о «необходимости новаторства». Читали Вы или нет? У Вас, по крайней мере, новаторство хорошо тем, что концы его спрятаны в воду. Иначе это нестерпимо.
О Гингере еще не написал[227]. У меня было очень много дела (в частности — Мюнхен, для денег), я все запустил. Хомяков угрожает, что поздно. Но на днях напишу, только едва ли так, как надо бы. Очень жаль.
Советские поэты. Я их видел в частном доме[228]. Долго разговаривал с Твардовским, умным, но каким-то плоским. Очаровал меня Кирсанов, да и стихи его, из всех приезжавших, самые лучшие.
Ну вот, дорогой Игорь Владимирович, это все пустяки, а как «за жизнь»? Мне написал Иваск, что у него умерла мать, и письмо какое-то растерянное. Я за него встревожился. Когда я о нем думаю, то вспоминаю то, что Блок когда-то говорил Кузмину, на вечере, уже после революции: что-то в том смысле, что «мне страшно за вас в этом грубом и жестоком мире»[229]. Иваск действительно цветок, одуванчик, и за него может стать страшно. Это между нами, не для передачи.
До свидания, дорогой Игорь Владимирович. Скоро праздники, Новый год. От души желаю Вам успехов («творческих»), благополучия и чтобы и Вам в нашем мире не было очень страшно.
Ваш Г. Адамович
Не помню точно, как Вы пишете свою фамилию. Простите, если ошибся.
38
Paris 8
7, rue Fred<eric> Bastiat
6 янв<аря>1966
Дорогой Игорь Владимирович
Получил сегодня Ваше коротенькое послание.
По-моему, «Мелодия» — хорошо, очень Вашим стихам соответствует. Во множественном числе, т. е. «Мелодии», было бы невозможно, и надеюсь, никто не спутает единств<енного> числа с множественным. Впрочем, все бывает: Верлен когда-то прочел название Бодлера «Fleurs du mal» как «Fleurs du mai» и был уверен, что это майские цветочки!
Послезавтра я еду в Ниццу до 20 февраля приблизительно (4, avenue Emilia, с/о Heyligers). Но мой парижский адрес всегда годится.
Ваш Г. Адамович
39
Paris 8
