Федотов вошел первый. Он увидел, как метнулся на кровати Иван Ногайцев, резко поднялся, сел, опираясь руками на матрац. Глаза его, прежние, острые глаза, вскинулись навстречу Федотову, устремились поочередно к Рябову, к Свободину, к Первову. И когда все они уже вошли, неловко толпясь у порога, Иван Семенович еще смотрел на дверь, а потом, поняв, что ждать больше некого, подломился в руках и сполз на подушки.
— Вань, Вань, тебе доктор не велел подниматься, — заверещала Ольга, втаскивая новые, свежеобструганные табуретки — черт знает, где она их взяла, комната была совершенно пустая, только кровать да тумбочка у изголовья.
Иван Семенович обессилел от своего минутного порыва. Он лежал с черными провалами у глаз и у носа, плоский под зеленым плюшевым одеялом.
— Вы садитесь, садитесь, — суетилась Ольга, подтягивая табуретки к кровати.
Гости по очереди подошли, осторожно подержали большую, вялую руку больного.
— Птица, ты нам сообрази, — хрипло распорядился хозяин, но Федотов предостерегающе поднял руку и отрицательно мотнул Ольге головой.
— Они не хотят, — сказала Ольга, — они с тобой так посидят, а я в клуб сбегаю.
— Иди уж, иди…
Мужчины проводили ее глазами и молчали, пока не хлопнула входная дверь.
Федотов сказал:
— А не лучше тебе обратно в больницу, Иван Семенович? Там все-таки медицина.
— Належался я в больнице, — медленно, с расстановками ответил Ногайцев, — от одного запаха помрешь. Мне только уколы помогают, а уколы Ольга умеет.
Гости молчали. Иван Семенович уловил в этом молчании неодобрение.
— А на кой мне надо, чтоб надо мной раньше времени слезы лили? Она молодая, пусть живет как хочет. Наплачется еще.
«Как же, заплачет она по тебе, жди», — подумал Федотов, но согласно закивал головой.
Дальше повелся обычный разговор. Поругали нового директора леспромхоза, человека чужого, присланного. Ругать его было не за что, но и хвалить при Иване Семеновиче казалось неудобным. Один простодушный Рябов высказался, что в отношении лесопосадок Мокеев вроде подвинул дело, но на него дружно накинулись:
— А работа? Так ли работали в прошлые годы…
Говорили напряженно, неискренне. Каждый боялся сказать лишнее слово. Свободин начал было:
— А вот в будущем году… — и замолчал. Мог ли Ивана Семеновича интересовать будущий год?
Но он сам сказал:
— Эх, лет через пяток да при мне бы… Большие я дела замысливал.
Пугаясь своих слов, Федотов утешил его:
— Встанешь еще.
— Хорошо бы. Я в двадцатом году так же в тифу лежал. Думал — ну, все. А там день за днем — и пошел. Сегодня вроде полегче, завтра, глядишь, еще полегчало…
— Это бывает, — сказал Свободин.
Рябов убежденно доказывал:
— Сюда бы мою бабку, покойницу, она бы тебя враз на ноги подняла. Такая бабка была, всякую болезнь рукой снимала.
Помолчали. Все знали, что Ногайцев по целым дням лежит один, но уйти, не дождавшись Ольги, было невозможно. Она пришла, когда уже совсем стемнело, притащила конфет, печенья, зашумела, завертелась, заставила гостей выпить по стакану чая.
Потом, переминаясь с ноги на ногу, каждый на прощанье говорил:
— Ну, поправляйся.
— Будет тебе лежать.
— Подымайся.
Иван Семенович устало закрывал глаза в ответ и едва улыбался темными губами. Но когда посетители, осторожно ставя ноги, выходили из комнаты, он забеспокоился, заметался, сбивая подушки, и прохрипел:
— Федотов, Гриш…
Федотов вернулся.
Комкая руками одеяло, обдавая наклонившегося к нему Федотова тяжелым дыханием, Иван Семенович с трудом говорил:
— Друг, прошу, Уварову Николаю Павловичу скажи — пусть придет на час. Я прошу. Мол, дело есть. Непременно. Сходи. А?
Федотов попробовал успокоить его:
— Ну что ты, Иван Семенович, какой труд! Конечно, схожу, не сомневайся.
Но больной все метался и, уже не глядя на Федотова, повторял:
— Главное, скажи, что дело есть. Ждать буду. Непременно…
Ольга набирала в шприц лекарство, ласково приговаривая:
— Ванечка, ты только не волнуйся, тебе доктор не велел волноваться…
Дома Федотова допрашивала жена:
— Ну как там у него? Подушки-то хоть есть? Белье на нем чистое?
Федотов отвечал угрюмо:
— Есть подушки.
Варвара сердилась:
— Слова от тебя не добьешься. Расскажи толком — что вы там делали?
— Что, что… Ну, говорили, чай пили.
— Эх, у тебя спрашивать! Ты даже того не увидел, что из своего стакана чай этот пил. Ольга-то сюда прибегала. И стаканы ей дай, и заварку займи. Как хочешь, а я Аннушке писать буду.
— Пиши, пиши. Он тебе спасибо скажет.
— Может, и скажет. Не чужая она ему. Двадцать лет жили. А делить ей с Ольгой нечего. Теперь ему жена — земля.
Федотов отмахнулся.
На другой день он пошел в механическо-ремонтные мастерские. Ему повезло. Уваров сидел в своем закутке. Вокруг было полно людей, но легче переждать, чем бегать за главным механиком по всей территории.
Николай Павлович приветственно приложил руку к седеющей голове и спросил:
— Ко мне?
— Ты кончай, кончай.
Федотову неловко было передать просьбу Ногайцева на людях. И когда механик всех отпустил, он тоже не сразу изложил все дело.
— Вот, понимаешь, пошли мы проведать Иван Семеныча…
Уваров слушал, положив кулаки на стол. Григорий не мог передать тоскливое волнение Ногайцева. У него не было в запасе таких слов. Он только повторял:
— Непременно велел прийти. Наказывал не медлить. Совсем плох.
Уваров сдвинул брови, стал искать что-то на столе, посмотрел на часы.
— Значит, передам, что зайдешь, так?
Николай Павлович встал.
— Зря не обещай.
Федотов изумился:
— Ты что?
— Я к Ногайцеву не пойду.
— Это как же не пойдешь? Помирает он, Николай Павлович. Перед кончиной тебя желает видеть.
— А я не желаю. Все.
Уваров сосредоточенно и угрюмо смотрел в сторону.
