перелетная жизнь. Везде койка, тумбочка, а все имущество — в двух чемоданах. Ребята вокруг сперва были его возраста, потом стали они молодеть, а он в лета входил. И все по общежитиям. Сначала работал больше по плотницкому делу — отстраивали целые села, поднимали разрушенное войной хозяйство. Потом Николай Иванович пересел на машину и теперь работал шофером, жил в городе Александрове в общежитии завода.
Попробовал все же один раз уйти на квартиру. Показались ему не по возрасту вечная суета общежития, молодежное веселье и озорство. Но ничего хорошего опять не вышло.
Порекомендовали ему снять комнату у одинокой женщины, на другом конце города. Ходить на работу далековато, но домик ему понравился — стоял в цветочно-ягодном садике, комната была чистенькая, хозяйка тихая, уже не молодая. Почему не жить?
Странно вели себя соседи. Свесившись через забор, старуха из соседнего двора спросила:
— Ты у Клавы жилец будешь или как?
Николай Иванович таких расспросов не любил, но дерзко никогда не отвечал.
— Да вот поживу пока, — сказал он неопределенно.
— Поживи, поживи, — заворковала соседка. — Клавочка, она женщина хорошая, а если что, так она сама себе, бедная, не рада…
Он не стал слушать бабьи разговоры. Клава по утрам кипятила чайник, и они вместе, по-семейному, попив чайку, расходились по своим делам. Обедал Николай Иванович в заводской столовой, по вечерам пил ряженку.
Механик, порекомендовавший эту комнату, при встречах с Николаем Ивановичем испытующе спрашивал:
— Ну как? — Вроде бы чего-то ждал.
Николай Иванович отвечал:
— Нормально.
И то, что на второй неделе они сошлись и стали жить, как муж с женой, тоже было нормально. Николай Иванович вырыл погреб, обновил забор, но оформлять отношения не торопился и особо перед Клавдией не открывался. Сберегательная книжка у него была заперта в чемодане, деньги он давал Клавдии только на ежедневные расходы, да и те она брать не хотела. Приносила из столовой что повкуснее, и по вечерам они пили чай с вареньем из черноплодной рябины, которая понижает кровяное давление. Жизнь вроде бы наладилась неплохая.
И только через месяц Николай Иванович понял и соседкины намеки и затаенный смысл вопросов механика.
В одну пятницу вечером Клаву, пьяную до потери сознания, привела домой какая-то тоже сильно выпившая женщина. Утром Николай Иванович не узнал свою хозяйку. Неприбранная, жалкая, она постучалась в его комнату и униженно стала просить поллитровочку, которая была у него в запасе. Он понял, что давать ей спиртное не надо, но она молила прерывающимся шепотом:
— Дай, миленький, душа горит… Дай, а то я что-нибудь над собой сделаю… — И слезы текли по ее помятому серому лицу.
Десять дней Клава не выходила на работу и каждое утро выпрашивала у Николая Ивановича деньги на бутылочку. Ей было все равно что пить — водку, солнцедар, кислое натуральное, лишь бы выпить. И по вечерам он находил ее то одурманенную, сонную, то противно веселую, бесшабашную, беспамятную. Комнаты быстро запылились, замусорились. Николай Иванович уже собирался вернуться в общежитие. Он пил мало и редко, пьяных женщин совершенно не переносил. А Клава была ему особенно неприятна, когда на коленях вымаливала рублик на выпивку. Но уехать, пока она в таком состоянии, Николай Иванович боялся. Двери Клава не запирала, газ не выключала, и он каждый вечер со страхом в душе возвращался домой.
Все это кончилось в один день. В комнатах стоял свежий запах вымытых полов. Клавдия, гладко причесанная, умытая, встретила его слабой виноватой улыбкой.
— Коленька, миленький, здоровьем своим, жизнью своей клянусь — в последний раз… В жизни больше не притронусь, подумать даже тошно… Прости ты меня…
— Что тебе в моем прощении? Ты о себе подумай. С работой у тебя как будет?
— Коленька, меня в универмаг люди устраивают… Зарплата еще лучше… Я тебе с вечера готовить буду… Ты поверь — никогда больше не повторится!
Николай Иванович поверил.
Соседка при встрече жалостливо сказала:
— Она, бедная, в себе не вольна. Не в первый раз. Вы от нее подружек отваживайте, они ее спаивают.
Клава во всем старалась ему угодить. Каждое утро он выходил из дома наглаженный, накрахмаленный. Компот его любимый в холодильнике не переводился. В доме порядок, садик ухожен, варенье на зиму наварено. Первую зарплату из универмага Клавдия всю перед ним положила.
— На что мне? — сказал Николай Иванович. — У меня своих хватает.
— У тебя целей будут.
— Не надо. Зубы себе лучше вставь, а то вон щербатая ходишь…
Почти два месяца так хорошо прожили, а потом все повторилось. Как увидел Николай Иванович — идет она от ворот пошатываясь, на лице потерянная, жалкая улыбочка, голос фальшивый выкликает: «Миленький мой, стоит, меня высматривает… А я вот она! Иду, иду!» — так он больше ничего и ждать не стал. Покидал свои вещи в чемодан и ушел в общежитие. Неделю в коридоре спал, пока место освободилось. Несколько раз по утрам, до работы, приходила Клава — больная, бессмысленная.
Твердила одно: «Николая Ивановича мне». Да спасибо, ребята выручали, предупреждали вовремя, и Николай Иванович то отсиживался в мужской уборной, то убегал через комендантскую в гараж.
А недели через две Клава пришла в рабочее время, передала ему через уборщицу выстиранное бельишко, кое-какие забытые мелочи да в придачу пирог с яблоками. Так и кончилась эта история в жизни Николая Ивановича. Общежитие было верным, надежным приютом. А замдиректора обещал всем ветеранам войны в скором времени выдать ордера на однокомнатные квартиры.
Вроде уже успокоился Николай Иванович и ничего больше не ждал от жизни. Было ему сильно за пятьдесят, жизнь он повидал, на судьбу свою не жаловался. Но человек не знает, где его подстережет случай.
Получил он приглашение от младшей сестры из подмосковного города Ступино. Выдавала сестра замуж дочку, звала на свадьбу. И не так уж далеко, а давно Николай Иванович не видел родни, не бывал в тех местах под Каширой, где прошло его детство. И надумал он ехать. Снял с книжки сто рублей на подарок молодым, взял отгул и отправился.
Сестра, конечно, постарела, племянница выровнялась в красивую девушку, свадьба была богатая, поскольку жених — сын директора мясокомбината. Гостей человек пятьдесят, если не больше. Сперва в ресторане гуляли, потом у жениховой родни, потом у сестры догуливали. И вот тут подошла к Николаю Ивановичу женщина — крепенькая, круглолицая, — в которой он сразу узнал Фалечку, Фаинку, — свою первую покинутую жену.
В нем и хмель свадебный бродил, и молодые воспоминания налетели, и баянист очень уж чувствительно играл. Взволновался душой Николай Иванович и весь вечер не расставался со своей первой зазнобой.
— А все ж таки как ты живешь? — спрашивал он у Фаинки.
И она отвечала, что живет хорошо, в Москве у нее отдельная однокомнатная квартира, под Москвой домик с участком, квартиру она сдает, а домик сейчас перестраивает, оборудует, но работать не бросает, хотя и пенсию уже оформила.
Николай Иванович и слушал и будто не слышал. Он все сжимал в руках ее крепенькие пальцы, смотрел в живые карие глаза и снова спрашивал:
— Ну а все ж таки как она, жизнь?
Фаинка вытащила его танцевать, и он танцевал с ней и под баян и под магнитофон, и радовался, что надел свой самый лучший серый костюм и новую полосатую рубашку.
Он думал повидать ее на другой день, но она уехала первой электричкой.
