запретили…
Мои раздумья привели меня на виселицу совести. Но я старался не выдать своей подавленности. Оглядываясь по сторонам, пытался заметить кого-нибудь из «своих». Но в зале их почему-то не было.
— Кончай заседать! — раздался чей-то голос. — Пусть отвечает!
Председатель не придал значения реплике.
— Ваша причастность к воровской группе, — сказал он мне, — доказана. Ваши нарушения налицо, я их перечислять не буду. Теперь мы будем вас судить. И вот как: всей колонией администрацию просить будем, чтобы вас никуда не отправляли отсюда. Мы не потерпим позора, чтобы наш коллектив оказался бессильным. А теперь вы имеете последнее слово.
Я поднялся с места. Заговорил не сразу. «Неужели мне страшно? Отчего? Что сковало меня?» Не поворачивая головы к публике, смотрел куда-то в сторону, мимо судейского стола. Было невыносимо трудно произнести первое слово. «Сейчас все злорадно загудят. Позорище устроят. Куда лучше всю жизнь в наручниках, в одиночных находиться». Но это было не настоящее. Это было последней вспышкой глубокого, пустого самолюбия. Настоящее же вырвалось у меня непроизвольно:
— Мне нечего больше сказать, — отчетливо, громко произнес я. — Я виноват и хорошо это понял сейчас.
Затаив дыхание, с минуту помолчал и прислушался к залу. Мне не верилось. В зале стояла плотная тишина.
— А ты смелее! — раздался вдруг чей-то спокойный голос из дальнего угла.
Я оглянулся. Мои глаза встретились с глазами Леуса и Балаева. Те, улыбаясь, дружески кивали мне головой.
— По каким приметам, или к чему вы меня присудите, продолжал я твердым голосом, чувствуя однако, что не могу скрыть собственного отчаяния, — это меня вовсе не интересует. Это ваше дело… И ваше право. А вот другое меня волнует. Мне нужно просить прощения у дяди Искендера, у «Медведя». Пусть обижается, что я его опять по кличке называю. Все равно я прошу у него прощения! Он меня понять заставил, что я… что я…
Я замолчал и вновь с изумлением прислушался к залу. Там опять было тихо. Оглушительно звенела только тишина. Я осмелел и добавил:
— Он прощать умеет!
Дурсунов ответил мне потеплевшим взглядом.
Тетрадь восьмая
Видимо, заключенным, членам товарищеского суда, которые должны были вынести мне приговор, было нелегко. Теперь я понимаю хорошо, как это было тяжело: решать судьбу человека. Рубить с плеча куда проще… Время, которое я провел в ожидании решения товарищеского суда, тянулось в какой-то медлительной лихорадке. Я боялся, что люди, которых я еще недавно презирал и которые знали об этом, будут безжалостны.
Но мои опасения оказались излишними. Заключенные, решавшие мою судьбу, так или иначе прошли мой жизненный путь и хорошо знали изломанные судьбы человеческие. Заключенные сказали: коллектив верит, что Пашаев найдет в себе силу воли освободиться от пороков прошлого… Такое решение вынес товарищеский суд, такие слова произнес председатель…
А дальше все было просто. Леус и Балаев подхватили меня под руки и вывели из зала суда. Они наперебой убеждали меня, что совет коллектива и члены бригады и мысли не допускают, что я не смогу оправдать доверия.
Какое это емкое слово: доверие… Да, именно это слово вселило в меня тогда веру в людей и в самого себя…
Когда прогудел сигнал «отбой» я все еще продолжал курить, сидя на ступеньках у выхода. По стуку костыля догадался о приближении Бесфамильного. После события у магазина, между мною и Бесфамильным объяснений не было. Каждый по-своему запечатлел происходившее, не желая в дальнейшем вспоминать о нем. Я знал, что после товарищеского суда Бесфамильный с нетерпением ожидал момента для объяснения и вот он рядом со мной. Взгромоздился на ступеньки нарочито шумно и неуклюже.
— По-честному кончать со старым решил или повязку оденешь?
Я смолчал.
Бесфамильный, заглядывая мне в глаза, сказал:
— Ты не торопись. Не думай, что я уже совсем сдался. Без меня ты и сейчас дела большого не сделаешь. Особенно в этой зоне. Ты что же, обиделся, что там, у ларька я тебя бросил?! А что я мог сделать, когда на тебя навалилась целая толпа. Со мной сразу бы там расправились. Я же здесь не новенький…
— Брось баланду разводить, — сказал я. — Что ты меня упрашиваешь? Что уговариваешь? Отстань ты от меня. Не по пути мне теперь с тобой. Понял?
— А вдруг свои на объяснение вызовут? — спросил Бесфамильный, не поднимая головы.
— Заткнись!..
Я сорвался с места. Немного постоял в ожидании. В эту минуту я был зверем, готовым прыгнуть на свою жертву. Но Бесфамильный больше ничего не сказал.
— Прощай! — бросил я и быстро зашагал к общежитию.
Я вошел в помещение, стараясь не попасться никому на глаза. Ложиться не хотелось, хотя и чувствовал себя переутомленным. Даже мягкий, усыпляющий свет ночника не клонил ко сну. Долго сидел на кровати. Чем длиннее и глуше делалась зимняя ночь, тем сильнее меня охватывало состояние замкнутости, одиночества.
Но душевная слабость эта владела мною недолго. Скоро я уже осознавал со всей отчетливостью, что нет, я теперь уже не один. Да и как можно было чувствовать себя одиноким, если рядом лежали десятки друзей. Настоящих друзей, которым можно до конца и во всем довериться!
Я впервые заснул легко и безмятежно. Я знал: завтра все будет хорошо. Ах, как это важно для человека, если он знает, что завтра у него все будет хорошо!
В этот день серое, зимнее утро показалось мне необычным. Растворившись в утреннем рассвете, ночь унесла с собой все тяготы.
После утренней поверки, не дожидаясь развода, я направился в гараж, и первым здесь встретил начальника отряда. Мы поздоровались. Заговорил старший лейтенант Дильбазов.
— Укомплектовали курсы шоферов. На днях начнутся занятия. Может быть, пойдешь учиться?
Я не торопился с ответом. Старался заглянуть в глаза своему воспитателю. Но это не удавалось: он продолжал медленно заносить на разграфленную доску фамилии и цифры.
— Может быть, зря не захотели учиться на моториста? — продолжал начальник отряда, не поднимая головы и не переставая писать. — Мне самому больно по душе эта профессия…
Я молчал.
— Помогите, чего без толку стоите. Бездельник работающему больше в тягость, чем сама работа. — Теперь в обращении Дильбазова я чувствовал что-то свойское. — Возьмите тряпку и сотрите вторую колонку цифр. Видите, я скоро закончу первую.
Я старательно стер записи на второй колонке доски, и, как-то машинально, просто так оглянулся по сторонам. Но сейчас, когда я пишу эти строки, я отлично сознаю, что тогдашняя оглядка была не «просто так». Я еще помнил, что был вором… И искусный воспитатель понял меня точнее, чем я сам себя.
— Никогда о себе не надо думать половинчато, не видя и не оценивая всего пути, — сказал Дильбазов недовольным тоном, слегка вскинув брови. — Раз сделал в жизни хороший, правильный шаг, пускай и другие будут такие. Помогать и бояться, мол, вдруг кто-нибудь увидит, как бывший вор помогает
