начальству, значит, не надеяться на свою волю.
Дильбазов знал, что в трясину преступной среды люди очень часто проваливаются неожиданно для себя. А когда хотят выбраться, то не делают этого без оглядки. Но Дильбазов решил наступать. И, пожалуй, он был прав.
— Если вы что-нибудь забыли в воровской компании, — продолжал он, — можете туда вернуться. Но виновником считайте тогда уже одного себя. Если же совесть вам подсказала верный шаг, тогда уже не оглядывайтесь, смотрите прямо, без сожаления и не стыдитесь того, что с начальством водитесь…
Я продолжал молчать, не решаясь на откровенность. Старший лейтенант, отложив в сторону мел, достал из кармана папиросы и протянул мне коробку. Закурили.
— Правда, нас многие признают потерянными и черствыми людьми, — сказал, наконец, я. — Но это далеко не так. Я, конечно, не имею в виду вас. Наш брат уж не вовсе лишен человеческой совести. Если бы это было так, тогда о нашем исправлении и говорить нельзя было бы. Но мы, воры-уголовники, обладаем довольно неприглядным свойством — двойственностью: находимся в плену приманок воровского ремесла и в то же время довольно трезво судим о жизни, остаемся людьми. Иными словами, оторвавшись от стаи, часто оглядываемся назад. В моем прошлом, конечно, было немало волчьего. Так вот, гражданин начальник, — с тяжелым вздохом, но твердо и решительно продолжал я, — прошу вас, направьте меня на курсы шоферов, больно уж по душе мне шоферское дело.
— Что ж, давай на курсы, — просто ответил начальник отряда.
— Спасибо, гражданин старший лейтенант, — поблагодарил я Дильбазова и пошел прочь.
Идя, я поймал себя на том, что вот иду и улыбаюсь, верю в свое хорошее завтра…
Процесс духовного возрождения человека не похож на отсечение высохшей ветки от дерева — мгновенный треск и мертвое отпало от живого. У человека все сложнее. Становление нового, стремление к подлинно трудовой жизни возникает и крепнет у уголовников в борьбе со старыми, еще не совсем отжившими привычками прошлого, с рецидивами паразитизма. Поэтому в период морально- психологической ломки, то ли от сожаления или негодования по поводу потерянных лет жизни, то ли от жажды настоящей трудовой деятельности, но временами на человека находит настроение безнадежности, безвыходности. Я в процессе своего перерождения не миновал подобных душевных треволнении и колебаний.
У меня было достаточно времени подумать о прожитых годах. Колебания приводили меня порою в отчаяние. Я протестовал против своего прошлого. Иногда думал: «Есть ли смысл жить вообще?». Понятно, самоубийство — бессмысленность, но нельзя отрицать и того, что в решимости этой есть какая-то человеческая дерзость. Хорошо, что из подобных психологических кризисов я всегда выходил победителем. Впрочем, не только я сам успешно боролся с собою, мне и окружающие люди помогали побеждать…
Шли месяцы… Близился тот день, когда я должен был закончить школу и получить специальность шофера. Но с каждым днем во мне росла неуверенность за свое будущее. Меня неотступно преследовали мысли о том, что у меня нет будущего, что меня ждут все те же скитания и одиночество. Особенно мне запомнилась последняя встреча с начальником стройки, который в откровенно издевательской форме выразил свое недоверие ко мне и грубо отказался принять на работу. Теперь я все чаще думал, что всякие разговоры о чуткости и внимании к возвращающимся из колонии — это обычное утешение, к которому прибегает начальство. Я рассуждал: «Если мне отказали в приеме на работу чернорабочим, кто же мне доверит автомашину?»…
Однажды на уроке практических занятий, когда наш преподаватель предложил мне сесть в кабину и взяться за руль, я грубо ответил ему: «Мне, трижды судимому за воровство, все равно никто не доверит машину. Зачем же мне учиться?». Повернулся и пошел во двор жилого корпуса. Я отлично слышал, что мне несколько раз настойчиво предлагали вернуться назад. Но я даже не обернулся. До сих пор не могу понять, зачем все это сделал, кому хотел повредить!..
Перед закатом солнца я в одиночестве сидел на скамье во дворе. Многие из нашего отряда, стараясь не замечать меня, проходили мимо. Я понял: о моем демонстративном уходе с занятий знают все и, видимо, не хотят со мною связываться. Но случилось еще более неприятное. Прошел мимо меня и начальник отряда. И тоже ничего не сказал…
Я заметил, что вдали от родных мест при закате солнца грусть бывает у человека острее, чем когда- либо. Причем она особенно тягостна для того, кто провел свое детство в далеких горных деревнях.
В деревне, на закате свои прелести: где-то на горизонте раскаленное солнце, как украшенная на свадьбе невеста, прибирает свои золотистые пряди; вечерние сумерки, словно кубанка жениха, опускаются на скалистые вершины; вьющийся от домашних костров пригорелый дымок наполняет лощины; одиночным, отрывистым лаем собаки то тут, то там напоминают хозяевам, собравшимся на вечернюю еду, о своем существовании… Нет, в городе многие красоты природы, быта даже не замечаешь!
Итак, в этот вечер я грустил, вспоминал детство, но все же при виде начальника отряда приподнялся со скамейки. И с этой минуты все мои приятные воспоминания уступили место глубокой, тяжелой обиде за свою судьбу.
Всю ночь я проспал тревожным, тяжелым сном. Судорога сводила конечности, я нервно вздрагивал.
Утром на занятия не пошел. Каждую минуту ждал вызова к начальству. И вот, случилось то, чего я хотел сам, — начальник колонии потребовал меня к себе.
В полный голос ответив на мое приветствие, начальник предложил мне сесть поближе, а сам продолжал свой разговор с белобрысым худощавым майором, который крепко прижимал к груди какую-то папку, набитую торчащими пачками аккуратно скрепленных бумаг.
Наконец, майор вышел. Начальник, не сказав ни единого слова, порылся в ящике стола, извлек оттуда два почтовых сложенных вместе листка бумаги и положил их передо мною.
— Не торопитесь, — обратился он, направляясь к выходу, — читайте внимательно. Если будет звонок по-городскому, поднимите трубку и ответьте.
От неожиданности я растерялся. Развернул переданный начальником листки. Долго не мог сосредоточиться на незнакомом, слишком мелком, с завитушками почерке. Наконец стал читать:
«Я не задумывался над тем, имею ли я право обратиться к Вам с подобным вопросом. Но я больше не могу вынести моральной тяжести, которая уже в течение двух лет угнетает меня. Мне удалось через соответствующие органы установить, что в Вашей колонии отбывает наказание человек по имени Пашаев Джумшуд». — Я прочел свою фамилию и имя дважды. Это просто поразило меня. Кому я нужен? Что от меня хотят? Сделав над собой усилие, я продолжал читать. И в следующую же минуту радость узнавания охватила меня. «Как-то однажды утром я вернулся с работы и застал этого человека спящим в моей квартире, на моей постели». Так вот оно что!..
Зазвонил телефон. Я вскочил и снял трубку.
— Слушаю, — ответил я, стараясь подавить волнение.
— Здравствуй, папочка, — раздался вдруг детский голос.
Я понял, что это звонит дочь начальника. Однажды я уже был свидетелем разговора между начальником и дочерью.
— Здравствуй, девочка, — ответил я. — Твой папа вышел, он скоро вернется.
— Меня зовут Тамилла! — представилась она по телефону. — А это кто говорит? — она делала большое усилие, чтобы правильно выговаривать букву «р».
На какую-то долю секунды я почувствовал себя, как перед казнью. На лбу выступил холодный пот. Я не знал, что мне ответить. Но она настаивала на своем.
— А это кто говорит?
— Дядя Джумшуд говорит, — ответил я наконец.
Девочка еще о чем-то стала спрашивать, но я уже молчал.
— До свидания, дяденька! — Видимо, от долгого и безрезультатного ожидания ответной речи у девочки пропала охота говорить. Раздались короткие гудки и тут же приоткрылась дверь. Вошел начальник колонии. Я опустил трубку на рычаг и растерянно сказал:
— Вам звонила дочь.
— Спасибо. — Он занял свой стул за рабочим столом, предложил мне сесть на прежнее место и
