— Дочь, дочь… — Он покачал головой.
Она опять вцепилась Ему в пальто, мяла бумаги, что было сил тянула Его за ворота. Ноги ее скользили по снегу.
— Ты не понимаешь… Тебя чем-то напичкали…
— Ну уж нет, — вмешался вдруг Этот, — я проследил.
— Что же делать-то, а? — запричитала она в полном отчаянии; заголосила, как деревенская баба. — Ой, горе какое! Что делать, Вася? О-о…
Она зарыдала и опустилась на снег.
Двое — Отец и Этот — подняли ее и подвели к забору. Ее затрясло. В страшном сне она не могла вообразить такого. Все сделала, все предусмотрела — а такого…
— Надо бы ей укол, — озабоченно сказал Отец.
— Мне… укол?.. Мне! — укол!..
Они повлекли ее к корпусу. Она кричала и билась у них в руках.
— Пустите меня, пустите! Батюшка… милый… пошли со мной, Царством прошу… Заветом прошу… руки на себя наложу, клянусь!.. пустите…
— Не ори, — сказал прямо в ухо Этот, — снаружи нельзя… Сейчас выскочат… Замолчи… пожалуйста!
Она замолчала. Сопротивлялась молча — зло, ожесточенно… Их было двое, они были сильнее; они — самый близкий на свете человек и просто друг, оказавший хорошую услугу — насильно волокли ее прочь от мечты, от Цели, которая была уже вот-вот… на расстоянии вытянутой руки… на расстоянии шага…
Она сдалась.
Она потеряла сознание.
День понедельник оказался плохим.
Позже, анализируя свой путь, она поняла, что именно тот день оказался переломным. Слишком силен был удар… именно он завершил то, что уже началось, то есть лишил ее остатка иллюзий, надежд на кого- либо, заставил полностью полагаться только на себя… в общем, добиваясь освобождения для двоих, она освободилась сама — и даже то, что последовало за этим, уже не могло существенно повлиять на ее дальнейшую жизнь.
Когда рухнула Цель, она не сразу обрела какие-то ориентиры. Ясно было одно — побегу не быть, а что теперь вместо него, она не успела придумать вовремя. В те первые дни она вообще не очень-то думала над практическими вопросами; ее больше занимали взаимоотношения внутри Царства.
Она меланхолично таращилась в потолок со своей общаговской койки — пожелтевшие синяки оправдывали ее меланхолию в глазах подруг — и думала, вправду ли Отец предал ее, или это только ей кажется. Почему Он?.. Минутный каприз? — невозможно; она так просила Его… Боится опять попасть в тюрьму? Может быть… и за нее тоже… Но ведь она убеждала Его… бумаги показывала… Он не верит ей? Он не верит ей! Он не верит ей…
Или просто не понимает? Как можно не понимать… Делает вид, что не понимает? Зачем? Наказывает ее, преподает ей урок? Если Он предал ее, как себя вести? Ее аналитические способности словно исчезли; они не годились в проблемах такого рода. Мысли спотыкались, двигались по кругу, как арестованные на прогулке. Постепенно она стала выглядывать из этого круга, выбираться наружу, и в какой-то момент она добралась до невеселого вывода, что с Отцом уже давно — если не
Независимо от так и не разрешенной загадки предательства, ее гражданский долг — то есть, ее долг как подданной Царства — заключался теперь во всемерном содействии здоровью Отца. Независимо от наличия или отсутствия у Него душевной болезни, независимо от возможной длительности этой болезни, ее характера и перспектив, она должна быть ближе к Нему, рядом с Ним. Вот оно, время устраиваться в больницу! — когда она это поняла, ей не то чтобы полегчало, но, во всяком случае, жизнь вновь обрела хоть какой-то смысл.
Для начала она стала
Она быстро стала своей в отделении. Собственно, она уже и была своей… Виды, звуки и запахи, которые совсем недавно были ей отвратительны, которые она просто вынуждена была терпеть в силу временной необходимости, сделались неотъемлемой и естественной частью обновленного бытия. Она перестала вздрагивать, натыкаясь на свою фамилию — то есть, фамилию пациента, больного, Отца — в общем списке. Если к списку нужно было применить процедуру, то это просто значило, что процедуру нужно применить и к Нему.
Отношения с Этим у нее оставались ровные, дружеские и, в общем-то, никакие. В течение суток с момента несостоявшегося побега он по собственной инициативе восстановил нарушенную документацию и, обрадованный тем, что она остается в городе, не сказал ей ни слова упрека. Когда она, к его еще большей радости, начала дежурить по ночам, он стал охотно оказывать ей небольшие и ничем не обусловленные услуги. Несколько раз — не в свое дежурство — она брала у него ключ от нижнего кабинета и осторожно, умело, уже официально зная, что почем, приводила туда своего тайного любовника.
Сладость этих часов, прежде цельная и естественная, как запах полевых цветов, наполнялась теперь тонкими, острыми, вычурными компонентами, понемногу замещалась горечью и, может быть, ядом. Отец перестал быть единым в ее сознании. Отец-бог, властелин Царства, по-прежнему наделял ее жизненной силой и указывал путь. Отец-человек, отказавший ей в доверии и свободе, превратился просто в подопечного папочку-пациента, в объект заботы и родственной, жалостной нежности. Она впервые подумала, что идея троицы, может быть, в основе не так уж абсурдна; и она не могла понять, кого из двоих она ласкает по ночам.
Между тем подоспело время, когда Григорию Семеновичу осталось работать неделю с чем-то. Желая набрать побольше очков перед своей повторной попыткой, она откладывала ее как можно позже. Однако дальше тянуть было нельзя; завотделением мог, например, простудиться, и возможность была бы упущена. Она выждала удобный момент и попросилась. Он принял ее без промедления, осведомился, как дела.
— Я вижу, — сказал, — вы делаете успехи…
— Спасибо, Григорий Семенович, — улыбнулась она. — Могу я попросить Вас о личном разговоре? Не о больном таком-то, а о моем отце?
— Что ж… Пожалуйста… Слушаю вас.
— Григорий Семенович, — волнуясь, как в первый раз, заговорила она, — ну зачем его здесь держать? Ведь больница и так переполнена. Я еще новичок… но это же ясно, что мы стараемся оставлять только острых! Кроме того, сейчас вы уже знаете, что я в состоянии обеспечить ему домашний уход… и лечение амбулаторно…
Григорий Семенович задумался.
— Как я понимаю, — сказал он наконец, — ты специально из-за него работаешь в клинике?
— Да.
Он покачал головой.
— Значит, если мы его выпишем, ты бросишь работу.
— Разве это так важно? — улыбнулась она. — Все равно я работаю не на ставку, я же учусь на дневном. Но если вы хотите сказать, что…
— А может быть, — перебил он ее, глядя из-под очков с подозрением, — ты и в медицинское училище поступала только из-за него?
Это плохой вопрос, подсказал ей внутренний голос.
— Я угадал? — спросил он громче, по-видимому истолковав ее замешательство как подтверждение его догадки. — Да-а… Далеко пойдете, деточка… А интересно, если я его выпишу — ты бросишь учебу, да?
— Я не понимаю, — сумрачно сказала она. — Это как бы воспитательный вопрос?
