Григорий Семенович покачал головой весьма осуждающе.
— Это человеческий вопрос! — сказал он с горьким укором. — На твое обучение государство деньги тратит… педагоги стараются — ради чего? Чтобы ты использовала медицину как орудие для вызволения из клиники одного пациента… Стыдно, деточка! А еще… а еще, как ты можешь обещать, что обеспечишь больному режим, если бросишь учебу сразу же, как только он окажется дома?
Разубеди его, подсказал внутренний голос. Докажи ему, одержи над ним верх. Для него стыд — это важно; хорошее начало будет его пристыдить.
— Да что вы, Григорий Семенович! — сказала она недоуменным, слегка даже недовольным голосом, и плечом повела. — Откуда вы взяли, что я брошу училище? И потом… какое же это орудие — медицина? Это… — хотела сказать «мое призвание», в последний момент решила, что это уже чересчур, и закончила: — …просто моя будущая специальность.
Он подозрительно сощурился.
— Но ты же признала, что пошла в медицинское только из-за отца?
— Как я могла это признать? — оскорбилась она. — Я даже на ваш вопрос не успела ответить.
— Скажите, пожалуйста! — саркастически воскликнул Григорий Семенович. — Какое странное стечение обстоятельств — отец болен, а дочка пошла в медицинское.
Он хмыкнул. Он все еще не верил ей.
Она подняла на него ясный взгляд и сказала:
— Больной Осташков поступил в клинику под Новый год, прямо из следственного изолятора. Нигде он до того не лежал, нигде не лечился. А я подавала документы в училище в июле… или даже в июне… Григорий Семенович, о каком стечении обстоятельств вы говорите? Как это за полгода я могла знать, что мой отец попадет сюда в декабре?
Он опешил.
Молодец, похвалил ее голос. Ему стало стыдно. Теперь — жди.
— Э-э… — сказал Григорий Семенович.
Он как будто что-то хотел и не решался сказать. Встал, снял очки, походил по кабинету.
— Мне не нравится эта ситуация.
— Григорий Семенович, — решилась она, — я не могу без него, мне плохо. Я хочу, чтобы он жил дома, понимаете? У меня сердце разрывается, когда я вижу его в этих коридорах.
— Вот-вот. Этим она мне и не нравится.
— Григорий Семенович, вам же все равно до пенсии рукой подать. Почему бы вам напоследок не сделать доброе дело? Я же вижу, что вы могли бы… даже хотели бы, но почему-то… Очень прошу вас! Умоляю!
Он сел, опять надел очки.
— Видишь ли, — сказал осторожно, — я не могу выписать его без визы главврача.
Она пожала плечами.
— Просто формальность…
— Нет.
— Почему?
— Не могу тебе сказать.
— Хм. Хорошо. Но в отсутствие главврача вы тоже имеете право подписывать. Если дело только в этом…
— Не только.
— В чем же? Григорий Семенович!
— Да в том, — разозлился заведующий, — что с ним пришла оперативка. Теперь поняла?
— Какая оперативка?
— Секретная. Выписывать — нельзя.
У нее внутри будто бомба взорвалась.
— Как?! Это незаконно, незаконно!
— Да… незаконно… потому и секретная…
— И вы…
Она замолчала, глядя на него с ненавистью и презрением. Корнеевых рук дело, мелькнуло у нее в голове. Подонок… Ей нехватало слов.
— Вы же врач, — нашлась она наконец. — Вы же только что мне сказали, что медицина не может быть орудием… Или вы сексот? Как вы можете?
— Не надо так, девочка, — попросил он, — был бы сексот, вряд ли сказал бы тебе об этом… Ты еще так молода… Ты еще многого не понимаешь.
— Это гадко, — сказала она с отвращением, — я не хочу и не буду этого понимать.
— Что ж… надеюсь, тебе не придется… а мне вот…
— Но сейчас-то, — спросила она, — перед пенсией… и вообще… Сейчас-то — чего вам бояться?
Он молчал.
— Ладно, — горько бросила она, — теперь поняла…
— Стой, — сказал он и сам опять встал, вздохнул глубоко, как перед прыжком в воду, припечатал воздух кулаком и выпалил: — Твоя правда! Пошли они все!
Сел и скомандовал, глядя в никуда:
— Готовить к выписке.
— Правда? — Она обрадовалась, еще не веря тому, что происходит. — Вы серьезно?
— Куда уж серьезней, — невесело усмехнулся он, — оперативку игнорировать… да и главврача… Прежде за это бы… Но ты права, девочка! — я уж, наверно, отбоялся свое…
— И… когда?
— Принеси мне историю болезни, я посмотрю. И не забудь написать заявление… наверное, знаешь как…
— Знаю… А вдруг не успеем? Вы уйдете… а следующий завотделением…
— Успеем, — сказал Григорий Семенович.
И она пошла. Полетела на крыльях.
Она поделилась радостью с Этим. Он, простая душа, слегка опечалился, что она уедет, но в общем был явно рад за нее. Больше не с кем было делиться — а Ему скажу ночью, решила она; теперь уж можно — и нужно — сказать заранее, чтобы не получилось опять как тогда.
Но Он сказал ей первый. Тоже не стал говорить в коридорах, дождался свидания, как и она… Они спустились, легли, приласкали друг друга, а потом, когда она уже собиралась сказать, предвкушая свое торжество, Он привстал на локте, заглянул ей в лицо, насколько позволяло заоконное освещение, и непонятным тоном сказал:
— Меня собрались выписывать — знаешь?
— Знаю, — сказала она. — Батюшка!
— Да?
— Какое счастье!
Он, кажется, не разделял ее радости.
— Опять твоих рук дело?
— Батюшка! — возмущенно сказала она. — Что такое Ты говоришь! Ты же когда-нибудь должен поправиться? Ведь выписывают других!
— Что мне до других, — обронил Он, и они долго молчали. Вся ее радость исчезла неизвестно куда; она с тревогой думала, что будет делать, если Он откажется покинуть больницу.
Потом Он сказал:
— Когда Я уйду, найдешь себе Господина.
Она поморщилась в полутьме.
— Батюшка, я говорила Тебе, что мы уйдем вместе.
— Как знать, — сказал Он, — как знать.
— Эй, — подозрительно осведомилась она, — о чем ты это? Что Ты такое еще придумал? Опять как- нибудь наказать меня решил?
