кишлака послышались выстрелы, казаки с присвистом выслали коней в намет, в один момент скрывшись за холмом.
— Вашбродие! — примчался вестовой. — Арыком пробирались, низиной хотели уйти… Увидали мы их, погнали в поле…
— А ну, погоди с кострами! — Ревин остановил факельщиков. — Обождем…
В поле пешему с конным не равняться, вскоре под прицелами карабинов привели казаки изрядно помятых турок, связанных по рукам. Пленные следы особых церемоний не носили: на физиономиях красовались синяки и кровоподтеки, кто-то сплевывал зубное крошево, харкая красным, кто-то прихватывал бок со сломанными, видно, ребрами. Иным повезло еще меньше, их волокли за ноги, притороченными к седлу. Среди сбившихся в кучу крестьян раздались возгласы, запричитали высокими голосами старухи.
— Кто старший? — Ревин, спешившись, разглядывал пленных. Один из них, коренастый, поднял глаза, воинственно выпятив седеющую бороду. Ревин остановился напротив и отрекомендовался:
— Ротмистр Ревин. С кем имею честь?
Бородач не ответил. Тряхнув обритой головой, презрительно плюнул Ревину в лицо… Смолкли старухи. Двое казаков с нагайками, кинувшиеся было проучить наглеца, остановились в нерешительности, натолкнувшись на запрещающий жест. В полной тишине Ревин достал из кармана платок, вытер лицо и запачканный мундир. Молниеносного удара в горло никто не увидел. Бородач захрипел и неловко повалился навзничь, дернулся пару раз и затих, уставившись остекленевшими глазами в небо. Обыски кишлака принесли неожиданный результат, внутри одной из хижин обнаружилась интересная находка. Казаки, приседая от тяжести, тащили нечто объемистое, завернутое в мешковину. Сверток глухо звякнул, соприкоснувшись с землей. Вокруг тотчас собрались любопытствующие.
— Дывытесь, хлопци, яка бандура!..
Бандура оказалась ничем иным, как картечницей Барановского, именуемой в просторечье 'скорострелкой', новехонькой, но с пустыми патронными ящиками. Громоздкую картечницу Ревин велел взять с собой. Не бросать же, в конце концов, имущество, за которое уплачено царским золотом.
Сквозь брезент большой штабной палатки доносился звон посуды и женский смех. Керосиновый фонарь покачивался согласно слабому прохладному ветру, отбрасывал тени на лица часовых, усиливая их сходство с египетским сфинксом. Шторка над входом колыхнулась.
— Его превосходительство велели ждать.
Адъютант в звании поручика смерил Ревина холодным взглядом и вернулся внутрь. Даже в темноте новехонький мундир штабиста разительно отличался от выцветших и пропыленных мундиров полевых офицеров. Со скуки Ревин погулял вокруг, отметив про себя декоративное назначение солдат, стоящих на посту. Если бы в палатку вознамерился проникнуть враг, то он легко сделал бы это со стороны темной балки, распоров брезент. Алмазов явился в небрежно наброшенном на плечи кителе в компании подгулявших офицеров, да и сам он был заметно навеселе, поэтому начал без обиняков:
— Я вами, — молодой генерал процедил последнее слово, — крайне недоволен, ротмистр! Набеги становятся раз от раза предерзостнее, а вы, — Алмазов едва не проткнул Ревина пальцем, — пропадаете черт знает где, и занимаетесь черт знает чем! Ваши… прогулки не имеют под собой ровным счетом никакого смысла. И еще большой вопрос, как вы там проводите время! Не в охоте ли на сайгаков? — генерал повернул голову назад, приглашая компанию поддержать шутку.
— Так точно, ваше превосходительство! — Ревин отсмеялся со всеми. — Не далее чем как сегодня утром в расположение доставлены пятеро пленных сайгаков. Шестеро зарублены. Ухмылка исчезла с лица генерала.
— Вы забываетесь, ротмистр! Так разговаривают с денщиком! Потрудитесь привести ваши словесные упражнения в соответствие уставу… И здравому смыслу…
— Виноват, ваше превосходительство!
— Гм… У меня лежит ваше представление на майора, а я, убей Бог, не вижу ни одной, подчеркиваю, ни одной причины давать ему ход. Тут, наоборот, явственно попахивает взысканием, да-с, а то и разжалованием!.. Ревин молчал. Но так выразительно, что в его взгляде генералу почудилась затаенная насмешка. В ином случае, Алмазов предпочел бы оскорбительно повернуться к собеседнику спиной и уйти, дав понять, что аудиенция завершена, но сейчас разгоряченная вином и дамским обществом кровь вскипела, бросилась к вискам.
— Я знаю, — прошипел генерал. — Я знаю, о чем вы думаете! Вы считаете нас трусами! Тяжкий крест штабной работы вам неведом! Ну, что же, я вам докажу!.. Я покажу вам, кто есть кто!.. Господа! Господа! — генерал похлопал в ладоши. — Предлагаю совершить легкий променад по тылам!.. Оружие и коня мне!
— Базиль! Ах, Базиль! Вы нас покидаете? — из палатки выбежали, скорчив капризные мины, две дамочки.
— Всего на секунду, — Алмазов поочередно облобызал протянутые ручки, подкрутил роскошные пшеничные усы. Ревин стоял в сторонке и наблюдал за поднявшейся кутерьмой. Денщики помогали пьяным офицерам забираться в седла. Туда же им подносили 'стременную' и закусить. К увеселительной процессии пожелали примкнуть какие-то штатские репортеры, размахивающие одолженными револьверами. Гарцевали перед дамами наряженные адъютанты, бряцали начищенными шпорами.
— Ваше превосходительство! — вмешался Ревин. — Прикажите взять в сопровождение казаков. Сейчас небезопасно… К тому же… 'Вы пьяны', закончил он про себя. Алмазов лишь раздраженно отмахнулся, за него ответил какой-то полковник:
— Полноте, ротмистр! Каждый из нас стоит десятка ваших казаков!.. Геть!.. Геть!..
И увлекаемая лихим посвистом вся подгулявшая братия рванула вслед за Алмазовым в темень ночи. Не попадая в стремя, прыгал на одной ноге замешкавшийся подпоручик, на вид молоденький, совсем еще мальчик.
— Стой! — Ревин схватил его лошадь под уздцы. — Довольно глупости на сегодня!
— Я!.. Вы!.. Вы извольте отпустить!.. Вы мне не начальник!.. — подпоручик вспыхнул.
— Слезайте с коня! Или я прикажу посадить вас под арест!
— Вынужден буду доложить о вашем поведении его превосходительству!
— Как вам угодно. А теперь отправляйтесь спать! Ибо пьяный проспится… Дурак – никогда!..
Все произошло еще хуже, чем предполагал Ревин. Орущую и воющую дурными голосами компанию обстрелял свой же патруль, приняв за турок. Те открыли ответную пальбу. В перестрелке убили полковника, того самого, что по собственным заверениям, стоил десятка казаков. Угадала пуля точнехонько в сердце.
Они напали позже. Когда удрученные происшествием офицеры спешились, сгрудились вокруг тела полковника, когда разоружили, запугав до полусмерти трибуналом, верховой разъезд. Тихие, как призраки, быстрые, как смазанные жиром молнии, башибузуки вынырнули из предрассветной дымки, разя кривыми саблями яростно, без пощады. Некоторые спаслись, бросив товарищей, сиганули прочь, нахлестывая лошадей нагайкой. Остальные полегли, кто схватившись за оружие, кто не успев и этого. Обоих адъютантов нашли с перерезанным горлом в стороне от общей свалки. Их казнили уже плененных, со связанными за спиной руками. Алмазова не было ни среди мертвых, ни среди уцелевших. Генерал исчез. Со слов немногих выживших, напало от полусотни до сотни головорезов. Ревин лично исходил место трагедии, насчитав следы, от силы, тринадцати вражеских всадников. Против двадцати двух. Это не считая штатских, да еще плюс пятеро патрульных казаков. Спустя двое суток отыскался Алмазов. Точнее, стало известно, что находится он в плену, и турки горазды сменять бравого генерала на Сабри-пашу, бывшего коменданта Ардагана. Сей прискорбный факт находил подтверждение в подброшенной неизвестным образом записке, написанной собственноручно Алмазовым и адресованной Лорис-Мельникову лично, в коей генерал убедительно просил ускорить обмен насколько сие возможно. Известие превратило штаб командующего в растревоженный муравейник. Едва ли не каждый второй офицер считал своим долгом предложить или посреднические услуги при переговорах, или совершенно невероятный план по освобождению, или третье, подходящее в основном для тех, у кого благородство одержало прочный верх над фантазией, — прочить себя в заложники в обмен на генеральскую свободу. В последнем Ревин и вовсе не видел никакого смысла, так как Алмазову какая-либо опасность грозила вряд ли: слишком велика ценность; а вот судьба иного военнопленного как раз вызывала бы серьезные опасения. Ревин ловил себя на мысли, что будь его воля,
