заплаканная, и уголки губ опущены. Глядя на эту куклу, хотелось пригорюниться и сидеть у окна, тоскуя, как Царевна Несмеяна. Была кукла счастливая, как говорят – «рот до ушей, хоть завязочки пришей!» Готова прозакладывать что угодно, что если в доме на видном месте будет стоять такая кукла, то всей семье будет хорошо – муж не станет ругать жену за подгорелую кашу и пересоленный суп, дети не станут ныть по утрам, собираясь в школу, собака не будет писать на коврик у двери, а кот не станет линять на новое покрывало. Удивительный у девушки талант!
Потом я разложила рисунки на полу в гостиной и принялась их рассматривать.
Честно говоря, я не очень-то разбираюсь в рисовании и живописи, но тут еще раз убедилась, что у Нади большой талант. Все рисунки были очень выразительные, живые, я как будто своими глазами увидела то, что окружало Надю в ее прежней, деревенской жизни.
Здесь были нарисованы бедные покосившиеся домики на краю темного леса, припорошенные снегом дровяные сараи, замшелый колодец с журавлем, старый дуб с грубой, морщинистой корой, напоминающий мрачного, угрюмого, молчаливого старика, склонившаяся над ручьем плакучая ива, красивая задумчивая корова, чумазый мальчишка с самодельным корабликом в руке, свернувшаяся клубком дворняга, просто спутанная ветром трава с несколькими затерявшимися в ней полевыми цветками.
Видно было, что все это Надя рисовала с натуры, но в ее рисунках не было скучного правдоподобия, напоминающего ученическую фотографию, – в каждый штрих, в каждую линию она вложила часть своей души, часть себя, поэтому и деревья, и дома, и травы на ее рисунках казались живыми, одушевленными.
Во втором альбоме были собраны портреты Надиных односельчан. В основном здесь были старики и старухи, видно, молодежи в их деревне почти не осталось.
Я сразу узнала Егора Ивановича – его лицо было схвачено очень точно, с характерным выражением недоверия и печали. Его Надя рисовала чаще других – видно, ей было проще уговорить его позировать, чем остальных односельчан. Были тут портреты собаки – той самой крупной и чрезвычайно пушистой дворняги. Собака была нарисована с большой любовью, несомненно, это была Надина собака. Вот отчего так недоволен Бонни!
Я отложила в сторону просмотренные рисунки и увидела следующие, которые очень отличались от остальных. От этих рисунков на меня повеяло зимним холодом и каким-то непонятным страхом, прямо мороз пошел у меня по коже.
На первом рисунке была скупо, буквально несколькими точными штрихами нарисована зимняя ночь. Заснеженные кусты, сугробы, следы на снегу, и от всего этого веяло жутким холодом и одиночеством. На этом рисунке не было людей, но я почему-то почувствовала, что скоро они должны появиться.
И действительно, на следующем рисунке появилась женщина. Она бежала по той же заснеженной равнине, прижимая к себе какой-то сверток.
Какой?
По той нежности, бережности, с которой она прижимала этот сверток к груди, я поняла, что это – ребенок, совсем маленький, может быть, новорожденный. И еще… во всей фигуре женщины, в ее движениях, в повороте головы чувствовался страх. Страх и безнадежность. Она убегала от кого-то и не надеялась убежать. Погоня еще не была видна на рисунке, но в каждой детали чувствовалось ее неотвратимое приближение.
А на следующем рисунке та же женщина тянула руки из проруби, точнее – из полыньи, рот ее был раскрыт в беззвучном крике…
И еще один рисунок.
Заснеженный куст, а под ним, на обледенелой земле, лежит завернутый в одеяльце ребенок.
На пол рядом со мной плюхнулся Бонни. Он уставился на Надины рисунки и вдруг запрокинул свою огромную голову и завыл.
– Бонни, прекрати сейчас же! – строго прикрикнула я на него. – Имей совесть! Соседи подумают, что у нас что-то случилось, и вызовут милицию! Объясняйся потом с ними…
Бонни посмотрел на меня с недоверием – да ладно тебе, что, соседи меня не знают, что ли… Но выть все же прекратил.
А я еще раз перебрала эти рисунки и поняла, что это такое.
Эту серию Надя рисовала не с натуры. Она изобразила здесь события той трагической ночи, о которой мне рассказывал Егор Иванович. Ночи, когда погибла ее родная мать, а он подобрал крошечную девочку, которой суждено было стать его дочерью.
Значит, Надя знала тайну своего рождения… Интересно, от кого…
– Вот так вот, – закончила я свой рассказ и протянула Егору Ивановичу папку с рисунками.
Надин чемодан я оставила у себя, а рисунки принесла в больницу.
– Ох, чуяло мое сердце, не нужно было ее в город отпускать! – Егор Иванович застонал и дернул себя за бороду. – Ох, доченька моя! Ох, люди какие тут злые! Ох, не увижу тебя больше, Наденька, светик мой ясный!
– Спокойно, Егор! – сказал дядя Вася. – Не пори горячку! Новые обстоятельства в деле вскрылись. Сам говорил – дочка твоя умница и рассудительная. Ни на какие посулы после того подлеца Витальки она бы не повелась. И с ним-то пошла только потому, что родней посчитала, так?
– Так…
– Стало быть, куда она могла пойти? Зачем она в город приехала? В художественное училище поступать?
– В училище она бы без рисунков не сунулась, – ввернула я.
– Правильно! – обрадовался дядя Вася. – Не зря она про Зареченск расспрашивала. Значит, собиралась туда ехать, поглядеть на те места, где родилась, может быть, о матери своей узнать.
– Не могла она ничего про Зареченск знать! – вскинулся Егор Иванович.
– А эти рисунки вы как объясните? – Я подвинула ему папку.
– Это, видать, сестра Анна ей перед смертью все рассказала, – после долгого молчания сказал Егор Иванович.
Он сгорбился и выглядел древним стариком, хотя, как я знала, было ему едва за шестьдесят.
– Точно она, больше некому. Надя за ней ухаживала, много времени с ней проводила. Анна как болеть начала, так со мной разговор этот завела – надо, мол, девочке рассказать про то, как мать ее умерла. Она, мол, теперь взрослая, должна знать. Я тогда накричал на нее – не вздумай, говорю, ни к чему про тот кошмар и вспоминать. Девчонке только душу бередить, все равно мы толком ничего не знаем – кто была та женщина, почему ее те бандиты преследовали… Анна спорить со мной не стала, сил у нее мало было. А потом, видишь, по-своему сделала. Заморочила голову девчонке, вот она и решила сама в этот Зареченск ехать. И что она там узнала, куда потом делась?
– Пока туда не съездим – не узнаем, – решительно сказала я, – в общем, так. Завтра еду в Зареченск. Найду там больницу, родильное отделение. Хоть и двадцать лет прошло, а в архиве должны сведения сохраниться о Надежде Сарафановой, которая родила девочку десятого декабря одна тысяча девятьсот девяносто второго года. И про Надю расспрошу. Если была она там, то скажут. Может, они ее куда направили…
– Пожалуй, поспрашиваю своих коллег бывших насчет разных происшествий… – неуверенно заговорил дядя Вася, – хотя там майские праздники вскоре начались…
Я-то сразу поняла, к чему он клонит. Собирается поинтересоваться, не находили ли перед праздниками подходящих трупов. Но, во-первых, после праздников в городе обычно творится полное безобразие, а во- вторых, могли ведь девушку увезти куда-нибудь за город и бросить там…
Но дядя Вася говорил так неуверенно совсем по другой причине. Его бывшие коллеги не слишком приветствовали его занятие частным сыском, очевидно, думали, что он гребет деньги лопатой, и завидовали. Не все, конечно, но многие. Дело дошло до того, что начальство буквально запретило коллегам общаться с дядей Васей. И два наших знакомых капитана, Творогов и Бахчинян, помогали дяде Васе с большой неохотой – кому же понравится, когда тебя ругает начальство.
Иное дело – я. У меня с капитанами просто дружба, причем с Бахчиняном – простая, а с Лешей Твороговым – нежная и романтическая.
