еще ни у кого не было. Нет, говорит, не мужу, только непременно, чтобы никто не слышал. Ну, уговорила она меня, в конце концов мне нетрудно. Пробралась я в кабинет к доктору, вечером, когда все ушли…
– А вы номер не запомнили? – перебила я.
– Ты слушай! – нахмурилась Надежда. – С номером вот какая штука. Велела она взять телефонный справочник, а в нем найти химчистку, называется «Саламандра», вот по этому номеру и позвонить. Ночью там автоответчик включен, так вот сказать, что Лиза Пименова родила и находится в Зареченской больнице. И все, ответа не ждать, там, мол, все поймут.
Я так и сделала. Вернулась – не психуй, говорю, а то молоко пропадет. Все сказала как надо, помогут тебе. Только мы угомонились, я уже засыпать начала, слышим – машина подъехала. Шум, крики, в дверь колотят, матерятся – открывай, кричат, срочно! Ну, кто был тут – дежурные сестры, боятся, не открывают. Доктор вышел, орет черед дверь – кто такие? Чего надо?
А Лиза вскочила с кровати – это, шепчет, за мной, настигли они меня!
Я спросонья – что? Чего? Никак в толк не возьму. А она мечется по палате. У нас верхнюю одежду отобрали, а все остальное оставили. Вот она, Лизавета, оделась, выскочила в коридор, а там никого, все у двери стоят. Бандиты эти дверь ломают, доктор дежурный орет им, что милиция уже едет. Да какая у нас милиция? Она, может, и приедет, так только к утру, когда нас всех тут поубивают. Лиза выскочила, смотрю – уже с ребенком бежит. А я свою девочку схватила, думаю, мало ли что, так уж вместе будем. Я Лизе еще дверь из подвала показала, она изнутри запирается. Ну, пошумели там у крыльца, слышу – стекла бьют. Тут главврач прибежал, он недалеко живет. Слышу, кричит – вы что же, подонки, делаете? Вы же у меня в мороз больных людей чуть не на улице оставляете! Я, говорит, уже сообщил куда следует, что налет на больницу, скоро будут. Ну, те малость поутихли – Лизавета, говорят, Пименова, у вас где? Тут из баб кто-то сдуру и ляпнул – в родильном. Они – ко мне в палату, я лежу и с жизнью прощаюсь.
– Где она? – один орет, наглый такой.
– Не знаю ничего, – отвечаю, – ничего не знаю, я спала, ничего не слышала! Понятия не имею, куда она делась!
Тут допер кто-то из них машину Лизину посмотреть. А ее и нету. Ну, бандюки подхватились, да и поехали за ней. И вот, значит, нагнали… – Надежда тяжело вздохнула.
– А как же бирка-то ваша у Лизиной девочки оказалась?
– А это, видно, она первой ночью ходила да подменила, следы пыталась замести. Или эти в больнице перепутали.
– А вы не боялись, что вам ребенка подменили?
Надежда поглядела на меня и усмехнулась. Потом стукнула в окошко бани:
– Таньк, выгляни на минутку!
– Чего, маманя? – В окно высунулась рыжая, как пламень, грудастая девка. На Надежду она была очень похожа, такая же румяная и веснушчатая, только глаза не бледно-голубые, а синие.
– Ну? – фыркнула Надежда, заметив мое изумление. – Убедилась? Мне беспокоиться нечего, никаких сомнений. У нас по женской линии все такие, у бабушки дочерей четверо, нас у мамы трое, и все как одна рыжие, и все девки. Ну вот, все тебе рассказала, что Наде, а теперь извини, Аленке кушать пора, – она кивнула на коляску, из которой тотчас раздался звонкий крик.
Надежда вытащила из коляски младенца. Глаза у девочки были синие, головку покрывал рыжий пушок. Мы пошли к дому.
– Подержи-ка ее, я сейчас. – Хозяйка на крыльце передала мне девочку. Та гукала и пускала пузыри.
– Вот, возьми! – вернувшись, Надежда протянула мне бирочку, просто кусок клеенки, на котором было нацарапано химическим карандашом: Пименова Елизавета Анатольевна, девочка, 14 декабря 1992 года.
– Хотела ее Наде отдать, да не нашла сразу, а потом отыскала… – сказала Надежда, – жаль девчонку, если с ней что случилось. Славная она, открытая такая. На прощание меня обняла, вы, говорит, маму последней видели… Адрес вон свой записала…
Я поглядела на бумажку – и верно, деревня Забродье и так далее.
Распрощавшись с Сарафановой, я направилась к вокзалу, но тут вспомнила про странного кривоногого деда, который заговорил со мной возле больницы.
Ничего особенного я не надеялась от него узнать, но время все равно нужно было чем-то занять, и я вернулась к больнице. Обошла одноэтажную пристройку и увидела широко открытую дверь.
Зашла внутрь и огляделась.
Справа были котлы и трубы, какие-то приборы – наверное, это и есть котельная. Слева же еще одна дверь вела в жилое помещение. Оттуда доносились голоса.
– Не иначе это бабка Митрофанова снова за старое взялась, – говорил низкий мужской голос. – Надо с ней воспитательную работу провести. Если не прекратит этот терроризм, будем привлекать…
– Митрофанова навряд ли, – отвечал второй голос, женский. – У Митрофановой диабет.
– А при чем тут диабет? – недоумевал мужчина. – Она же с этим сахаром не чай пьет…
Я заглянула в дверь.
За ней была маленькая комнатка с одним подслеповатым окном. Посредине комнаты стоял стол, накрытый клеенкой в цветочек. То есть когда-то она была в цветочек, а сейчас выцвела, и от цветочков остались невразумительные разводы. За столом сидел мужчина лет пятидесяти в милицейской форме и что-то писал на листе разграфленной бумаги. Чуть в стороне на табуретке расположилась женщина в белом халате, та самая, которая в прошлый раз отчитывала кривоногого Кузнецова.
– А вы куда? – спросила она, заметив меня. – Вы по какому вопросу?
– Я Кузнецова ищу, – сообщила я, переводя взгляд с женщины на милиционера, и уже сказав это, сообразила, что ляпнула лишнее.
– Кузнецова? – Милиционер отложил ручку и уставился на меня с интересом. – А зачем вам понадобился Кузнецов?
– Поговорить с ним хотела… – ответила я растерянно. – А где он?
– Отговорила роща золотая… – вздохнул милиционер. – Вот он, ваш Кузнецов…
Он глазами показал мне в глубину комнаты. Я проследила за его взглядом и увидела аккуратно застеленную кушетку, а на ней, поверх синего байкового одеяла, того самого кривоногого деда, который хотел мне что-то рассказать. Дед лежал, вытянув руки вдоль тела и запрокинув голову. Он был в том же самом ватнике, в каком я его видела. Я не удивилась бы, если бы на ногах у него были те же кирзовые сапоги, однако сапоги стояли на полу, рядом с кушеткой, а ноги были аккуратно обмотаны портянками.
– Что с ним? – спросила я.
До меня сегодня все как-то медленно доходило. То ли встала рано, не выспалась, то ли расстроилась после разговора с Сарафановой.
– Отмучился дядя Паша! – сообщил милиционер с непонятным удовлетворением. – Судя по всему, скончался от употребления недоброкачественного алкоголя… – и он показал мне мутно-зеленую бутылку и граненый стакан. – А вы, девушка, кем ему приходитесь?
– Да так, родня дальняя… – проговорила я и попятилась.
– Родня? – Милиционер пристально взглянул на меня. – Сколько лет здесь живу, никакой родни у дяди Паши не было! Один он был, как перст. А вы вообще откуда? Вы ведь не здешняя?
– Из Белоруссии, – ляпнула я первое, что пришло в голову.
– А что, вроде говорил он как-то, что под Витебском у него кто-то есть, – тетка в белом халате подошла ко мне, – не то племянница, не то сестра двоюродная… Вот как вы поспели…
Тут уж я сообразила, к чему она клонит. Если родня появилась, то пускай она и хоронит покойничка. А не то придется за счет больницы это делать, а денег, как всегда, лишних нету.
– Да я не совсем родня, – затараторила я, – это тетя Маша, соседка наша через дом, говорила, что родня, она болеет очень, вот, просила передать дяде Паше, чтобы денег прислал…
Последние слова я договаривала на улице, потому что больничная тетка потеряла ко мне интерес и выпустила беспрепятственно.
По дороге к вокзалу я мрачно размышляла.
В принципе нет ничего удивительного в том, что больничный истопник, или кем там был покойный
