— Бетиз! А как же политика мира? — вмешался Котик, чтобы не остаться лишним, себя подчеркнуть. Но Иван уже целиком взял стол на себя:
— Так-так, постарел небось Тимофей Палыч?
— Никак нет, в самой плепорции, — отклонил могиканин.
— Ага, так вот, во-первых — привет ему от меня, во-вторых — «сердечно-сосудистое» от нас, армянское и…
И, грусть официанта усиливая, в пот вгоняя, нашептал на ухо нечто особенное, тет-а-тетное.
Да, други, при любой катастрофе в трюмах что-нибудь, да остаётся, уцелевает, по счастию, Робинзон, способный дело наладить. И на укромном столе вскорости очутились два мельхиоровых судочка с недоступной залётной публике даже во сне «Закуской Московской» — не той рубцово-сосисочной, что в насмешку над русской кухней в меню бесчинствовала, а безобманная, с натуральным амбре, образуемым смесью мясных деликатесов, в меру пропитанных соком белых грибов, сдобренных сложным, бульонным соусом и ещё… Словом, приступать к такому блаженству без предварительной рюмки холодной водки — безумие, вредительство.
Правда, походу вышла маленькая заминка. Какая-то принюхчивая компания в общем зале учуяла амбре и гортанными, рыночными голосами затребовала то же самое, зашуршала напоказ сотенными билетами. Оплошавший, не укутавший вовремя судочки салфетками могиканин в спор ввязываться с крикунами не стал, кратко оповестил: «Кушает-с комитет», после чего претенденты сотенные попрятали и смотались из ресторана под видом «лезгинки» на цыпочках. Столь же незамедлительно поспешил убраться из соседнего кабинета какой-то необделённый слухом колобок-затейник, только что веселивший за стенкой даму анекдотами про Чапаева. Бонтонная дама дожёвывала на ходу что-то и выкрутас — ничала в протесте «аш-фа-чму?», а толстячок уплюхивал вперевалочку на подогнутых ножках, будто манежный тюлень от цирковой дрессировщицы.
Ивана пассаж позабавил. В толстячке он узнал задушенного налогами «карлика», кепочника Дедулю, обосновавшего после краха надомную мастерскую патриотической песни «Дедуля и Сын». А Котику экивок в сторону, казалось бы, близкого ему «комитета» не очень понравился. Он омрачился, занавеску поплотнее прикрыл.
— Бздуны! — аттестовал он сбежавших осевшим голосом и рюмку поднял: — Поехали, как говорил Заратустра!
Подогревая себя неспешно рюмочками, друзья стали обмениваться приключениями.
Рассказ о девушке Ампарите не произвёл на сытого до ушей Кота должного впечатления. Зато когда повесть дошла до авиньонского братца и незадачи с побегом, он от души посочувствовал. Но как-то особенно близко к сердцу он принял Бенкендорфа Второго и примкнувшего к делу «Белинского». Двуликость портрета, его переменчивость Котика за живое задела и, отбросив напускной лоск, перестав играть агатовым перстеньком, он произнес как-то подавленно, несуразно:
— В дурацком мире всё глупо связано, и если в Хопёрске водопровод отказывает, в Париже жить становится невыносимо.
Из пояснительных слов Котика, посыпавшихся обильно и с пятое на десятое, можно было всё-таки понять, что и дуэль, и Канны, и «енотиха», и многое сверх того имело место. Не в той окраске, но… имело. Занятия его были не из простых, и карман постоянно нуждался в заплатах. И тут-то Нинель, слывшая неоправданно куксой, раскрыла свои нежданные способности. На Блошином рынке, этой известной Мекке дипломатических дам, Нинель приглядела Котику в обработку любознательных эмигрантов, желавших на родине помереть, ну и обзавестись перед смертью землицей, домиком с палисадничком, с водопроводом, — всё как было у них до Октября. После наших космических взлётов голова у некоторых предмогильных совершенно вскружилась. А в интересах государственной тайны, Котик, естественно, и не подумал старичков упредить, что уйти в родную землю может статься до окончания водопроводной ветки. «Были бы деньги, остальное приложится!» — наобещал он стариканчикам. И взял на себя любезность поменять им валюту. По «твёрдому курсу», «известинскому». Вот тогда и заработал собачий челнок Нинель Кубасовой- Долиной. Пооттеснив гуляку Котика от казны, она ударилась возить в Москву датских, «кусачих» собачек, а на обратном пути — с воздушным эдаким поцелуем, с приветом от папы таможне, везла снопами в Париж соломенные рубли.
— А как же папа собачек не углядел? — осведомился удивлённо Иван. — Ослеп по старости, что ли?
— Да что ты. Лучше прежнего видит, — пониженным голосом известил Котик, выглянул за занавесочку и продолжил совсем тихо: — Таких как папа Кубасов, Иван, нельзя на пенсию отправлять. Ни- ни! Перед отставкой они совершенно звереют, готовы буквально на всё. Не имею прав на подробности, но в одной большой стране мафиози отгрохали дом. Скандальный. К жилью не годный. Три года они не могли его никому сплавить. А папа в поездке поднапружинился, спел «не страшны нам ни холод, ни жара», и покупка оформилась… Теперь там наши по потолку бегают, папочку проклинают. А папа в порядке. В большом порядке! А ты говоришь — собачки! Да он сам их перед комиссионкой тряпочкой протирает. Сплюнет, потрёт и загривок поглаживает. Я думаю, если бы этих собачек для выроста надо было грудью кормить, он бы и это дочке позволил.
— Ай да Кубасов! — покачал головой Иван. — Вот те кремень, глыба, опора трона.
— А другие что, лучше? — буркнул Котик. — Насмотрелся я в их семейке. Им подавай «идеалы», пока у них власть. А как на пенсии — «Что-то на полках тесно стало… Сынок — это я сынок — у нас покупателя не найдется на «полного Ленина»?» Маркса он давно продал.
— Нашёл чем удивить! — усмехнулся Иван. — Когда немцы к Москве подступили, на всех помойках классиков было навалом. Да и портретов вождя хватало. А как разгром подмосковный пошёл, назад домой понесли. Протёрли одеколончиком и — на стенку, на полочку.
— Но там хоть немцы были, — возразил Котик. — А тут без никакого гестапо, «сынок».
— Октябрьская эволюция, — пониженным голосом произнёс Иван. — Ложь динамична, Котя! Она вползает в дом прачкой-стряпухой, потом становится — не прогонишь — любовницей, и наконец делается хозяюшкой: не троньте мамочку, мы правильный выбор сделали! Ну, а с чего начинается выбор, как всё это происходит, я в тропиках своими глазами увидел. Не по картинкам знаю, как враки становятся осознанной наглостью, соревнованием в бесстыдстве.
— Что до папочки, так тут и соревноваться не стоит, — сказал убеждённо Котик. — В дипломатическом словаре слова «стыд» нету. И мне это, наверно, передалось, если по-честному.
— Положим, тебе, Котя, наглости было и раньше не занимать, — обронил в шутку Иван.
— Не те слова говоришь! — осерчал Котик. — То было личное озорство, шуточки «гномика», а тут всё солидно и по-семейному — все так, так и я так! Иначе много бы я от женитьбы урвал?
Официант запорожно кашлянул, выждал паузу и в раздвиг занавеса подал де-воляйчиков с розетками фрит. Но есть больше не хотелось. И Котик придумал продолжить вечер воспоминаний в загородном ресторанчике «Покровское-Стрешнево», где вознамерился откупить зал для всех однокашников, какие в Москве окажутся. Без жён, разумеется. С боевыми подругами, назло оставшейся в Париже Нинель. Из экономии или по другим причинам её в Москву не командировали. Ну, а чтобы вечеру окончательный шарм придать, Котик вдруг воспылал отправиться на Центральный рынок и загрузить машину цветами — зал оживить, обанкетить по люкс-разряду.
Кликнули могиканина. И при тарелочном, под салфетку расчёте Иван приметил, что портмоне Котика вздуто напором свежезелёной валюты, что с нашим дипломатом бывает разве когда он спешит навестить издателя левой, хиреющей газетёнки — страдальца за «правду».
— Не в этом счастье… Главное там, в Хопёрске, — замельтешил пойманно Котик, запихивая выпорхнувшую попутно плацкарту в задний карман и тужась упрятать туда же пузатый бумажник. — Сейчас не время для разговоров. Нас ждут дела. Нас ждут друзья.
Однако на выходе из ресторана их ждало нечто иное. Котиково «пежо» оказалось в глухой парковке, было стиснуто спереди-сзади двумя чёрными «Волгами». И не успел Котик рюхнуться, запустить руку в задний карман, как из машин вышли четверо ко всему безразличных и тем всеми распознаваемых манекенов, набитых невидимыми пружинами. Прохожие тут же освободили тротуар, шарахнулись на другую сторону переулка. А Котик, будто магнитами втянутый, тотчас оказался в передней «Волге». Только и видели его букле с искрой. Кратко взревели форсированные движки, и «Волги» как тать исчезли. А
