оставшийся «манекен», не обращая никакого внимания на Ивана, без взлома открыл дверцу «пежо», уселся за руль и тоже сгинул.
Прошла неделя. Пробежал месяц. И тишина. Котик как в воду канул. И опять по Москве поползли слухи о роковой дуэли министра-коммуниста, и о каком-то — новое дело — миллионном выигрыше Котика в Монте-Карло и деньгах, на которые он не дал-таки «лапу» наложить, утаил полностью, за что и взят «лапой» за шкирку.
И лишь два года спустя, во время Московского киношного фестиваля, куда пожаловала «енотиха», Котик чудесным образом показался из ворот Лефортово. Нестриженный. В том же букле с брусничной искрой и красивой, хоть в рамку вставляй, описью конфискованного имущества. Вот тогда причина и высветлилась. Подавшийся из Парижа в Хопёрск реэмигрант никакого водопровода, естественно, не получил, но быстро наши порядки усвоил, сообразил, что в таких оказиях надо писать жалобу Самому. Иначе воды ждать до второго пришествия. И он отписал нашему Премьеру (копия Премьеру Франции) о своих артезианских бедах с любезным, как ему мнилось, уведомлением, что верит всё-таки в советских чиновников, в их способности. Да, потому что в Париже, к примеру, обаятельный месье Долин без волокиты и каких-то там «завтра», «надысь», «намедни», обменял ему по советскому курсу валюту…
Копия из Хопёрска пришла в Париж, разумеется, быстрее, чем первопечаток в Москву. И Котик ринулся в златоглавую дело улаживать. Но… поздно. Письмо-телега из Хопёрска-таки в Москву доползла.
Крах Котика был ужасным. После тюрьмы Нинель не захотела с ним даже свидеться, не дала встретиться с сыном Олежкой. Передала Котику через своего нового мужа кое-какие парижские обноски и записку: «Вспомни картошку, Мёрзлый был прав!» Так Котик совершенно с Иваном сравнялся, с той лишь разницей, что у одного осталась литература, а у другого женщины — не подверженный никаким кризисам капитал и действительный во всех странах.
Глава XIII
Иван с пугающей ясностью понимал, что ни Ко-ле-Шляпе, ни другому жильцу подземелья «Алиса» даром не нужна. В лучшем случае они читали фантастику и «Бюллетень по обмену жилплощади». «Алисой» могла заинтересоваться либо милиция, наложившая на люсины двери гербовую сургучину, либо кто-то из клиентуры умершей внезапной смертью машинистки.
Оба случая представлялись плачевными.
Не очень, но всё-таки обнадёживало, что рукопись успел Котик перехватить. Но и тогда опасения не сглаживались — Котику негде было «Алису» спрятать. Своего крова Кот не имел, а чужим пользовался переменчиво. Не думая о ночлеге впрок и особенно дорожа после тюрьмы свободой, он уходил по утрам от любовниц со своим походным дипломатом-кейсом, где помещались предметы первой независимости: бритва, туалетная вода «Грин», смена белья, ну, и как дополнение — связка ключей от квартир одиноких женщин, думавших такой хитростью Котика приручить, приманить к блюдцу. Но Котик осёдлости не поддавался.
«Зачем мне эта “радость предельного напряжения”? — говорил он улыбчиво — Москва не Париж! Здесь друзья с голоду помереть не дадут — накормят, а напоить — так и сомнений нет!».
Оно и верно. Охота подсобить погорельцу, гонимому, развита в нашем народе необычайно. Ну кто зарок дать может, что с ним такого же не случится? С малых лет нам завещано: «От сумы и тюрьмы не зарекайся!». И безработный у нас, назло напастям, именуется «вольным», то есть освобождённым от тягомотной повинности созидать светлое будущее за кусок хлеба. Хлебом и так — велика убыль! — с тобою поделятся без попрёков «Ах, опустился!». Что же до Котика с его флёром Булонских проказ и свитой верных, печаль умеющих подразвеять поклонниц, так он вообще, можно сказать, жуировал. Да и остатки парижского гардероба донашивал не где попадя, а на театральных премьерах, в биллиардных залах, на ипподроме и в доступных ему почему-то Писательском доме и Доме Кино, славных не только зрелищами, но и в первый черёд своими буфетами а-ля фуршет. Именно в этих пунктах Котяру и следовало искать.
Иван логически рассчитал: поскольку завтра среда — беговой день, Котика можно выловить возле киоска, где с часу дня толкутся тотошники, ждут программку заездов.
Интуиция Ивана не подвела. Без четверти час Котик у ларька объявился, и по той бесшабашности, с какой он Ивана в объятия взял, следовало понимать, что о гибели Люси ему ничего неизвестно.
— Обожди! — отлепил от себя Котика мрачный Иван. — Ты в курсе, что Люся с собою покончила?
— За… зачем?! — произнёс Котик, и лицо его жалобно искривилось.
— Тебе лучше знать, — сказал Иван жёстко.
— Иван, клянусь тебе, за мной вины нету! Она сама меня извела: «Скажи, что я хорошая! Скажи, что любишь меня…». И так по двадцать раз на день! У меня голова от этих истерик вспухла.
— Но можно же было как-то деликатно, — сказал Иван не слишком уверенно: по-совести говоря, Люся была из числа странных, осенних женщин, что нарочно разгоняют себя до помрачения рассудка, и для которых любовь становится мазохизмом — средством к страданию. Допытываясь «хорошо ли тебе?», они согласия как бы и не ждут, а загодя твердят себе «нет! нет!», находят в таком распятии какой-то высший экстаз, чем и отпугивают. Сумашедшинка — ради Бога! Но кому охота орудием пытки быть?
— В пять утра я и сбежал в никуда, — дообъяснил Котик. — Выпил на Курском вокзале стакана три газировки, а облегчения — нет. Давит, понимаешь, предчувствие, но вернуться, что-то там вякнуть и в голове не держу. Знаю, коленки цапом обхватит, — это верный приём — увалит в горизонталь и за своё: «Скажи! Поклянись! Повтори!». Я ж не святой, чтобы такие муки терпеть.
— Ладно, — перебил Иван. — Разговорами Люсю не вернёшь. Заруби, по крайней мере, на будущее, с кем вязаться, кого стороной обходить.
— Так разве с подступа угадаешь? Шизня из них пост-фактум ползёт. Вот ведь подлость природы!
— Смотри, Котяра, дождёшься записочки «В смерти моей прошу винить…».
— Только этого мне для полного счастья не хватает! — побелел Котик. — Она что, так и написала?
— Нет, но похоже, я тебе такую записку составлю: вместе с Люсей моя «Алиса» исчезла — никаких следов. Вспомни, кто к ней в эти дни приходил. Были кроме меня заказчики?
Котик засуетился в свежем волнении.
— Заказчики? Ах, Люська, бедная Люська! Она же из-за меня работу всем задержала. Были заказчики. На могилу, что ли, к ней?.. Были. И мне сдаётся, рыженький Дедуля-сын, да ты знаешь этого песенника, кажется, он «Алису» глазком зацепил, прочитал, сукин сын, заглавие…
— Думаешь, он может? — насторожился Иван.
— Он всё может, — заверил Котик. — Они с папашей на пару из всего алфавита шестнадцать букв усвоили. Из них и кроят свои «А у нас во дворе есть уролог Буре».
— Так на кой им моя «Алиса»? — усомнился Иван.
— Как на кой?! — вскинулся Котик. — Разберут по-частям и толкнут, как ворованную машину. Зря, что ли, Дедуля-отец по лавкам бегает, допотопные романсы скупает?
— Ну, и какие мысли? — заволновался Иван. — Как упредить?
— Знаешь что, — наморщил лоб Котик, — в Домжуре сегодня раки. Из Винницы. Мне Николай Второй говорил. Так рыжий наверняка там. Едем, Иван! Если что, я этой гнилушке напомню, как он на рукопись зыркнул, и к стенке припрём. Поедем! Может, что и получится.
По истечении получаса друзья иноходью пересекли крытый снегом-подталком Суворовский бульвар и очутились в предбаннике Дома журналистов, охраняемого с тёплой стороны сощуренной от какой-то потомственной злости вахтершей в кисейной косыночке и немыслимых — мехом наружу — мужских сапогах «полярная авиация». В подмогу ей в дверях торчал дежурный член правления Стаканов — всклокоченный от постоянной готовности к сваре вдовец с боевыми буравчиками в напряжённых глазах. То есть заслон
