—
Выдумщик Борис Федорович, — заметил, улыбаясь, дядюшка, посмотрев на птицу. Его улыбка как будто говорила: «Парень — не дурак, а такими глупостями занимается!»
Ждать им пришлось недолго: не прошло получаса, как Годунов приехал.
—
Уж ты прости нас, что мы этак приехали незваные. Сам знаю, что не в пору гость — хуже татарина, да уж очень хотелось мне показать тебе своего племянника, — сказал Степан Степанович, облобызавшись с Борисом Федоровичем.
—
И не стыдно прощения просить? В кои-то веки заглянул… Это — племянник твой? Красавец молодец!
И Борис впился в лицо Марка своими черными проницательными глазами. В свою очередь, и молодой человек не спускал с него глаз. Перед ним стоял высокий плечистый стройный богатырь-мужчина во цвете лет — Годунову было в ту пору около тридцати — с несколько бледным, красивым лицом, выразительными глазами и умным высоким лбом.
—
Моего брата, Данилы, сын… Чай, помнишь Данилу?
—
Чуть помню. Видел раз как-то давно. Я еще тогда невелик был.
—
Да уж с той поры, как его в полон забрали, много годов на второй десяток набежит. Вишь, Марк-то теперь какой, а тогда был младенцем махоньким.
—
Что я раньше тебя не встречал, Марк Данилович?
—
Меня на Руси не было.
—
И я-то его не более седмицы, как впервые увидел, — заметил Степан Степанович и пояснил: — он в полону был с отцом.
—
Вот как! — удивленно воскликнул Борис и опять окинул пытливым взглядом Марка. — Однако что ж я вас только разговорами кормлю. Пора за обед.
—
Дома только что пообедали, — соврал дядя.
—
И слушать не хочу! Пообедаете у меня, — сказал Годунов и хлопнул в ладоши.
Вбежал холоп.
—
Снаряжайте-ка обед, — приказал Борис Федорович, потом обернулся к гостям: — Только не взыщите — обед у меня незатейливый.
«Незатейливый» обед оказался, однако, довольно обильным.
Во время обеда Степан Степановйч несколько захмелел, и язык его очень развязался.
—
Царь, сказывают, вельми разнедужился? — спросил он.
—
Не так, чтобы очень… — уклончиво ответил хозяин.
—
Толкуй! Знаем мы! Помрет царь — ты в великую честь попадешь. Еще б! Федор — шурин тебе.
—
Пустое все это, — промолвил Борис Федорович и нахмурился.
—
Нет, не пустое! Кому же и быть в чести, как не тебе? Да так и следует, потому что ведь ты — голова. Шуйские, Мстиславские, сам Бельский перед тобой — тьфу!
—
Полно тебе!
—
Нет, не полно, потому — правду говорю. И я за тебя, Борис Федорович, и в огонь, и в воду. Коли что, Шуйским, паршивцам, глотку перерву!
—
Ты из каких же мест прибыл? — спросил Марка Годунов.
—
Нет, ты постой… — хотел его перебить Кречёт-Буйту- ров.
—
Я из Венеции, — поспешил ответить Марк, чтобы не дать возможности дяде заговорить.
—
Знаю, знаю! Слышал о таком граде — на воде весь.
—
Да, — сказал Марк Данилович, с удивлением взглянув на хозяина: он не ожидал встретить таких познаний; до сих пор, кому он на Руси ни говорил о Венеции, он встречал в ответе удивленный взгляд да вопросы:
«Где ж такой град есть? Чай, на краю света, в поганой земле?»
—
Да, на воде, — повторил он и начал описывать город, свое детство.
Борис Федорович его внимательно слушал. Его взгляд был серьезен, и на лице его лежала глубокая дума.
—
Ты — мастер говорить. И хвала тебе великая, что не забыл ты Руси-матушки и речи родной, — промолвил Годунов, когда молодой человек замолчал.
—
А все-таки он обасурманился! — неожиданно вскричал Степан Степанович, полудремавший во время речи племянника.
—
Как так?
—
А так? Перво-наперво, не спит после обеда… Нешто это дело? Какой же он православный христианин, коли так? Об этом и в писании сказано…
—
Ничего такого там нет, — сказал Борис.
—
Есть, есть… Как сейчас помню, отец Матвей говорил. Вот только из какого места не помню. А вторая ересь его — бани не любит.
—
Экий грех! Нехорошо, нехорошо! — покачал головой Годунов, а глаза его смеялись.
—
Истопил баньку это я как надобно и пошел с ним. Дал ему веник в руки, а он что и делать с ним — не знает… Научил я его. Махнул он это себя разика два и бросил. Что ж? — спрашиваю. А он мне: — «Большая нужда, говорит, сечь себя самого!» Так ведь не попарился! Плеснул на себя водой разка два да и выпрыгнул из бани. И третья ересь есть…
—
Ну?! И третья?
—
Да… Пристал ко мне, почему я грамоте холопов своих не обучаю! Да я и сам неграмотен, говорю. Он и руками развел. «Может ли быть?» — говорит. А я ему говорю: Дурья ты голова! Да на что боярам грамота? На то попы есть да дьяки с подьячими. Поди в приказ — что хошь тебе настрочат. А смердам и подавно грамоты не надо: выучи его грамоте, так он и нос задерет и господина слушаться перестанет. Им грамота — каша березовая на конюшне… Правду я сказал али нет?
—
Правду, правду, — поддакнул Борис Федорович и слегка усмехнулся, поймав удивленный взгляд Марка Даниловича.
—
Ну, вестимо же, правду, всякий скажет. Вот, чай, натворил бы он дел, кабы отцовская вотчинка еще цела была!
—
А куда ж делась вотчина? — быстро спросил Годунов.
—
Как Данило пропал, так вотчину под государя взяли.
—
Вернуть бы надо.
—
Как вернешь? Особливо его отец у царя в опале был.
Степан Степанович зевнул во весь рот.
—
Сон морит. Пойдем-ка, Марк, спать домой.
—
Посиди, Степан Степанович.
—
Нет моченьки, так спать охота. Поднимайся-ка, племяш.
Он встал. За ним поднялись и племянник с хозяином.
—
Коли не хочешь посидеть, так Бог с тобой. За угощение убогое не осуди!
—
Вот на! Наелся до отвала да осудить. Эх, Маркушка! И соснем же мы сейчас!
— Ты ведь, дядя, отсюда, кажись, хотел к Шуйским со мною ехать?
Дядя бросил на него свирепый взгляд.
—
И откуда к тебе в голову взбрело этакое глупство! — вскричал он с досадой. — Чтоб я к Шуйским, к этим паршивцам, поехал?! Ни в жисть! Ну, спасибо за хлеб, за соль, прощай, хозяин!
