владетельные особы не оправдали надежд композитора.
Веймарский министр Гёте получил письмо от Бетховена, в котором композитор, попутно излагая свои материальные невзгоды, трогательно просил великого поэта походатайствовать перед веймарским гросгерцогом о приобретении экземпляра мессы. Гёте на это письмо не ответил. Такое же письмо было направлено и к композитору Керубини в Париж, с просьбой содействовать продаже экземпляра мессы французскому королю Людовику XVIII. Керубини, перед которым Бетховен преклонялся, также не ответил композитору. Прусский посланник предложил Бетховену выбор: либо пятьдесят дукатов, либо орден от прусского короля. Бетховен без всяких колебаний выбрал деньги. Продажа мессы не принесла большого дохода…
В 1824 году русский князь, страстный любитель музыки, чудак и самодур Голицын вступил в переписку с Бетховеном. Он предложил композитору написать три квартета за высокую плату — по пятьдесят гульденов за каждый квартет. Квартеты были написаны (опусы 127, 130 и 132), а князь попросту не заплатил денег, так как находился в стесненных обстоятельствах. Впрочем, князь Голицын показал себя и с хорошей стороны: 6 апреля 1824 года в Петербурге благодаря его стараниям была поставлена впервые и целиком «Торжественная месса» Бетховена. Так состоялось первое публичное исполнение мессы в полном виде, чему несомненно способствовали католические настроения в придворных русских кругах и в русском дворянском обществе того времени.
В том же 1824 году издательская фирма Шотт приобрела мессу за тысячу гульденов, Девятую симфонию за шестьсот гульденов и квартет, опус 127, за пятьдесят дукатов (двести пятьдесят гульденов). Кроме того, лондонское филармоническое общество, по заказу которого писалась Девятая симфония, уплатило за нее композитору пятьдесят фунтов стерлингов. Первое исполнение Девятой симфонии в Лондоне состоялось в 1825 году.
Все деньги Бетховена, с таким трудом им добываемые, пожирались племянником и нечестными слугами. Чем дальше, тем все медленнее работал великий композитор над своими последними квартетами, не сулившими материальных выгод. В 1825 году Бетховен заболел воспалением кишечника. Следующие за этим два года были полны беспрерывных физических страданий. На почве общего склероза начался цирроз печени. Последствием цирроза явилась водянка, сведшая великого музыканта в могилу.
Резкое ухудшение здоровья Бетховена наступило в начале 1826 года, когда племянник Карл, запутавшись в карточном долге, пытался покончить самоубийством. Этот поступок обожаемого племянника превратил Бетховена в дряхлого старика. Композитор уже не мог оправиться от нанесенного ему удара. Карл, напротив, быстро оправился, и Бетховен, видя невозможность обеспечить его, счел себя вынужденным обратиться к своему брату Иоганну, разбогатевшему на различных спекуляциях аптекарскими товарами, чтобы добиться у него обещания помощи племяннику после своей смерти.
Бетховен не любил брата, типичного мещанина, так же как и его легкомысленную жену, на которой Иоганн женился в 1812 году вопреки желанию Людвига. Превратившись в состоятельного человека, Иоганн купил имение Гнейксендорф неподалеку от Вены. Только стремление обеспечить племянника могло заставить Бетховена посетить Гнейксендорф. Иоганн, нередко кичившийся своим гениальным братом и впоследствии называвший своих лошадей именем бетховенских героев («Эгмонт», «Фиделио», «Кориолан»), не желал ничем поступиться в его пользу. Несмотря на то, что Иоганн вел кое-какие дела брата и извлекал прибыль из этого занятия, он не постеснялся, по приезде композитора с племянником в Гнейксендорф, морить обоих голодом и брать при этом четыре флорина в день «за пансион». Легкомысленный, распутный Карл вскоре вступил в тайную связь с теткой, а композитор, к счастью об этом не знавший, жил замкнуто, не общаясь с братом, который в конце концов почти выгнал Людвига и племянника из своего имения.
В декабрьскую стужу оба «гостя» покинули Гнейксендорф, трясясь по ухабам в открытой повозке (Иоганн отказался дать брату закрытый экипаж). Переночевав в холодной крестьянской избе, Бетховен был доставлен в крестьянском возке полуживым на свою венскую квартиру. Он слег в постель и более уже не вставал. В течение трех месяцев ему делали пять проколов, выпуская воду из живота в огромных количествах. Голова Бетховена работала четко до последнего дня. Он читал классиков, — между прочим, диалоги Платона, появившиеся тогда в переводе Шлейермахера, — был полон творческих планов, задумал Десятую симфонию, увертюру на тему «Бах» (В, А, С, Н) и ораторию, принимал посетителей, интересовался текущими новостями.
Крамолини, первый тенор венской оперы, которого Бетховен знал еще ребенком, посетил композитора со своей невестой Нанеттой Шехнер, талантливой исполнительницей партии Леоноры, за два-три месяца до смерти композитора.
«Когда мы вошли, — пишет Крамолини, — бедный больной лежал в постели, жестоко страдая от водянки. Он посмотрел на нас сияющими, широко раскрытыми глазами и сказал: «Так это маленький Луи, и даже уже жених?» Затем он кивнул Нанни и сказал: «Прекрасная парочка! Как я слышал и читал — пара хороших художников!» Он подал нам бумагу и карандаш, и мы повели беседу письменно, сам же он по временам говорил довольно неразборчиво. Затем он попросил нас спеть что-нибудь. Шиндлер сел за один из стоявших рядом роялей, а мы стали лицом к Бетховену. Я написал ему, что спою «Аделаиду», которая именно и доставила мне известность в кругу певцов. Бетховен дружески кивнул головой. Но когда я собрался петь, у меня от волнения так пересохло в горле, что я долго был не в состоянии начать… Наконец, я собрался с духом и, полный вдохновения, запел песню, божественную «Аделаиду». Когда я кончил, Бетховен подозвал меня и, дружески протянув мне руку, сказал: «По вашему дыханию я видел, что вы поете верно, а в ваших глазах прочел, что вы чувствуете то, что поете. Вы мне доставили большое удовольствие…» Я хотел поцеловать его руку, но он быстро отдернул ее со словами: «Сделайте это вашей доброй матери! Передайте ей мой сердечный привет и скажите, как я был рад, что она еще помнит меня и послала ко мне моего маленького Луи». Затем Нанни с вдохновением спела большую арию Леоноры из «Фиделио». Бетховен по временам отбивал такт и буквально пожирал ее широко раскрытыми глазами. После арии Бетховен лежал некоторое время, закрыв лицо руками, затем сказал: «Несомненно, вы художница и обладаете голосом, который, вероятно, напоминает Мильдер [173], но у той не было такой глубины чувства, как у вас, что ясно было видно по вашему лицу». Нанни была глубоко тронута и прижала руку к сердцу. Наступила небольшая пауза. Затем он сказал: «Я очень устал». Мы поднялись, написав, что благодарим его и просим простить за то, что его потревожили, и выразили желание, чтобы судьба поскорее послала ему исцеление. На это Бетховен с грустной улыбкой сказал: «Тогда я напишу оперу для вас обоих… Adieu, мой маленький Луи, adieu, мой милый Фиделио!» Он еще раз пожал нам руки и повернулся лицом к стене.
Чтобы не беспокоить его, мы тихонько вышли за дверь, и, когда в молчании возвращались домой, Нанни сказала: «Наверное мы видели нашего обожаемого маэстро в последний раз!» То же думал и я. Я пожал Нанни руку, и мы горько заплакали»[174].
При Бетховене бессменно находились его друзья — Шиндлер, Гольц, друг Шуберта Гютенбреннер, Стефан Брейнинг, с которым незадолго перед тем состоялось полное примирение. Последние дни великий композитор проводил в скверной комнате, в тяжелой для больного обстановке, всегда голодный, вдали от любимого племянника, без денег — почти нищий. Его физическое состояние было ужасно: — его мучили бессонные ночи, тоскливые ожидания серого, безрадостного утра, тупая непрекращающаяся боль… Положение его беспрерывно ухудшалось. Незадолго до смерти композитор получил крупную денежную сумму от лондонского филармонического общества. Узнав об этом, великий музыкант заплакал. Крупные слезы лились из его светлых голубых глаз по изможденному лицу. Это была единственная реальная поддержка, полученная им в последние месяцы жизни. Но она пришла слишком поздно.
23 марта больной, по настоянию друзей, принял причастие; не успел священник уйти, как он сказал по-латыни: «Рукоплещите, друзья, комедия окончена!» 24 марта он слабеющей рукой подписал завещание, по которому все его жалкое состояние должно было перейти к племяннику.
26 марта днем смертельно усталые друзья Брейнинг и Шиндлер, дежурившие при больном днем и ночью, пошли договариваться о месте на кладбище, оставив при умирающем одного Гютенбреннера. В это
