И каждый послал душе Амон-Pa свой огонь любви, свое восхищение, ибо душа маленького пастуха оказалась отнюдь не маленькой.
Только Иорам видел воочию, как искорки мыслей и чувств людей выстроились в единый огненный поток и помчались вдогонку огненному шару. Иорам не удивился своему видению, и к огненному потоку щедро присовокупил свое благоговение перед Учителем: 'Выше, выше, выше, Амон-Ра… '
Заметила этот поток синего, голубого огня и Августа и удивилась его красоте. Она не могла предположить, что никто другой не видит этого непрерывного света. Поэтому шептала с восторгом, с восхищением:
— Что за чудо… Какая огненная тропинка… Юстиниан, как это прекрасно…
Но Юстиниан не понял, о какой тропинке говорила Августа.
Лежавшая на спине Анна тоже была устремлена к небу. Из ее глаз лились слезы. Сколько камней попало в нее, но ни один не повредил ей. На своей спине держала она гору камней, но не чувствовала тяжести. То, что она осталась живой и невредимой, это не являлось для нее чудом. Чудо для нее началось тогда, когда, находясь под грудой камней, во тьме, она нашептывала: 'Лишь бы ты, сынок, остался жив… лишь бы ты остался невредим… ' И в это время услышала она, как произнес Амон-Ра — тихо, спокойно, ласково, с любовью, с верой, с всепрощением — 'Птенчик будет жить'.
Потом во тьме под камнями, под собой, Анна увидела, как все тело Амон-Pa начало светиться голубым, фиолетовым, цвета утреннего неба огнем. Снаружи камни с грохотом разбивались о камни, там кипели злоба, зависть и ненависть. А под стоявшей на четвереньках Анной лежал Амон-Pa так же, как лежит ребенок в утробе матери перед рождением, и лучился голубым огнем, горел в нем, становился пеплом, но лицо его выражало высшее блаженство. 'Амон-Pa, сынок, Амон-Ра', — шептала Анна с благоговением. Но Амон-Pa не говорил больше ничего, излучал огонь и горел в нем. Только закрытые как ракушки кисти рук оставались нетронутыми огнем. Внутри сидел птенчик и время от времени пищал…
Катились слезы по щекам Анны, но слезы эти не были слезами сожаления, горя, отчаяния. Слезы ее благословляли чудо-мальчика, его небесный путь; слезы эти, как кристалл чистых чувств несказуемой любви, тоже вливались в единый поток видимого только двоим огненного пути от Земли в Бесконечность.
Анна приподнялась, хотела встать на колени. Вдруг она заметила медальон восходящего Солнца на своей шее. 'Он меня спас, он спас мою семью', — подумала она, поднесла его к губам и поцеловала. И только теперь увидела она на медальоне образ прекрасной женщины. Это Мара, которая родила мальчика для земной жизни. А Анна? Может быть, Анна стала последней опорой для жизни вечной?
Люди привстали с колен.
Но не спешил привстать Юстиниан.
Он притронулся к плечу Иакова, который тоже не спешил встать.
Иаков обернулся.
— Иаков, прошу тебя, скажи мне, кто этот неизвестный архитектор, чтобы заказать ему проект величественного храма. Мы его построим на этом месте в знак утверждения Новой Религии! Иаков ответил спокойно:
— Господин, неизвестный архитектор стоит недалеко от вас, и проект Храма тоже готов! — и он указал на тринадцатилетнего мальчика, своего 'слугу'. Тот стоял на коленях спиной к Юстиниану и созерцал небо.
— Он?! — удивился Юстиниан, — этот ребенок?!
— Да, господин, он создал проект вашего дворца, он же руководит строительством через меня!
Юстиниан дотронулся рукой до плеча мальчика.
Тот вздрогнул от неожиданности и обернулся. Юстиниан улыбнулся ему.
— Оставайся неизвестным, — сказал он мальчику, — зато дела твои будут известны!..
Люди направились к стройке. Петра они везли на носилках. Рядом шли Анна и сыновья.
Люди шли и уносили в себе собственную ношу — это было чувство, вызванное видением Истины. И так как никто не мог вместить в себя полную Истину, каждый уносил столько, сколько могли вмещать его сердце и душа.
У кого было больше Истины, у кого — меньше?
Кто уносил с собой больше света — отец или сын?
Шли люди со своими частицами Истины, и потому каждому было суждено стать источником тысяч легенд и сказок о маленьком мальчике, который уберег жизнь птенца, а сам превратился в огненную тропинку в Вечность.
На месте чуда остались двое: Филипп и Иорам. Иорам наклонился и рукой погладил ту пядь земли, где только что горело фиолетовое пламя, чтобы обнаружить хотя бы пепел тела Амон-Pa. Пепла на земле не было, но рука его задела плоский камень. Он взял его и стал рассматривать. На нем бледно светились линии и знаки. 'Камень-письмо Амон-Ра', — подумал он. Еще один миг, и на камне стерлось все, без следа. 'Вознесся! — промелькнуло в голове мальчика. Он бережно положил камень на свое место, — пригодится для строительства храма!'
— Нам с тобой надо идти в пещеры Философа. Там Саломея, Бунгло. Там у нас с тобой дела. Амон-Ра поручил мне заботиться о тебе! — сказал Иорам и обернулся к Филиппу.
— Значит, ты мой учитель? — у Филиппа загорелись глаза.
Они поднялись и вышли на дорогу.
Но за ними остались еще двое — две птицы.
Они, эти двое, сидели на верхушке большого старого дерева и вслед уходящим мальчикам наполняли пространство песней о той части Истины, которую сегодня они вместили в себя.
И песня их была Великая.
