таблеток работать, – решила Ханна.
– Ах, что там за углом, Ханночка наша глазастенькая, – пропел Копейкин, – ни за что не догадаешься.
– Куда уж ей! Это ты у нас известный аналитик-футуролог ипотечного кредита, – подтянул ему в тон Олег.
– Ну, известный-неизвестный, с цифрами, как со скрипкой – результат видно невооруженным взглядом.
Подали десерт и ликеры.
Джузеппе и Филипп должны были только смотреть и слушать. Что там они себе отмечали в голове, как они оценивали пары – никому не было известно. Оба были опытными переводчиками с русского. Джузеппе специализировался на классике, современной художественной литературе, которую сам выбирал, на фильмах; Филипп – на российской периодике и Интернете. Оба много раз бывали в России, ходили по московским гей-клубам, по питерским музеям и дворцам, и оба поставили в свои планы посещение Байкала и той стороны российских просторов. Им было около тридцати пяти – тридцати семи. Внешне Джузеппе был чуть экстравагантен, но без лишнего, любил дорогие часы, обувь. Филипп старался не выдавать своего внутреннего мира никакими внешними признаками – только когда открывал рот, говорил сладко и складно. Американский акцент в его русском был похож на голос с рекламного ролика медицинских препаратов. Но говорил он редко в силу сложившихся обстоятельств.
Когда смотришь на белых американцев, бывает трудно определить их происхождение, если это вообще важно. У обоих были какие-то русские корни: бабушки, прадедушки, Москва ли, Нижний ли, Саратов – сто лет назад при царе Горохе. Были еще другие родственники из других стран, и была страна Америка, в которой родились, выросли и учились. Американцев же не назовешь полукровками, в конце концов.
Казалось, что Филипп слушал внимательнее, а Джузеппе больше смотрел, но по их лицам ничего нельзя было понять. На них даже перестали обращать внимание, так привыкаешь к видеокамерам в помещении. Виолетта, правда, на них поглядывала, особенно на Джузеппе – несмотря на то, что он был геем, он напоминал ей мечту, ей нравились жесты, его облик, смех, но почему он смеялся, она не знала. Ей мечталось иметь такого друга – «чтобы смотреть было приятно». Хотя это была та категория мечтаний – которая самая неважная, последняя, как крем на торте или даже небезызвестная вишенка. Она всегда отмечала элегантные движения, осанку, ей нравилось, как он пил и ел. Ее произвольные композиции в спорте были шедеврами элегантности – это все отмечали и называли ее балериной, а Бистру – ее основную соперницу, которая отвоевала как-то у нее золото в Дюссельдорфе – снайпером.
Джузеппе, конечно, заметил ее поглядывания в его сторону, ну и пусть. Вообще переводчик – непонятная профессия. Обычно все они еще кто-то. Язык – основа нации, и когда начинаешь чувствовать другой язык, а иногда даже думать на нем, врастаешь и в другую нацию. Этим всегда пользуются, и это стоит хороших денег. Странно, что до сих пор ни один компьютер не может справиться с художественным переводом. Вот ведь как устроены мозги – словом ты полностью себя выдаешь, все с потрохами: происхождение, образование, наклонности, интересы, характер, чувства, знания. Поэтому Филипп такой нейтральный. Никакой вроде бы. Пока молчит. Джузеппе смелее. И еще: как только Виолетте нравился мужчина – почти всегда он оказывался геем. Их не может быть так много – они ими становятся или прячутся в этом. Убегают от ответственности, ищут легких денег, торгуя собой, ищут славы, связей, чужих секретов. Много еще тех, которые и нашим и вашим. Главное, как им «кажется», – чувство, красота, сексуальность, таинственность, а кто ты – мужчина или женщина – не важно. Виолетта таким не верила. Может же человек жить согласно своим внутренним убеждениям; это ее дело, как к ним относиться. Относиться к человеку, не обращая внимания на его пол. Может быть, мы к этому идем? Мы посягаем на божественное – вот куда мы идем, начиная от глобализации и кончая бисексуальностью. Разводы, аборты, коммуны, эвтаназии – это все фигня, но когда не будет наций, родной музыки и языка, будет другой мир. Но равенства ведь быть не может. Да, Никита прав, надо начинать с младенчества, с памперсов. Вот они и начинают.
– Олег, у вас есть дети? – спросила Виолетта.
– Вы что мне обещали, дорогая? – тут же откликнулся Никита.
– Да, помню. Я задумалась. – Она быстро взглянула на Джузеппе. Он, кажется, не слышал. А Фил?
«Вот было турецкое иго, – рассуждала про себя Виолетта. – Болгары всеми силами, правдами и неправдами отстояли православие. За что пролилось столько крови? Потом строили коммунизм и отрицали Бога в принципе. Сейчас я сижу рядом с Мухаммедом за одним столом, с американцами, с Ханной – я не хочу думать обо всех этих религиозных различиях, но я точно знаю, что не хочу быть женщиной в мусульманской стране. Почему? Потому что я там не родилась. Место рождения определяет все. Потом – первые пять лет жизни. Любили тебя или нет. Вкусно и правильно кормили, водили в театры, давали рисовать красками, строить разноцветные башни, возили на море или всего этого не было. Если не было, будешь всю жизнь мстить за это. А если было, то будешь всю жизнь драться с теми, у кого не было. Каких больше? Кто сильнее? А если хочешь туда, где ты не родился? Становишься «бисексуалом»? Бедная Шанель всю жизнь скрывала свое происхождение, тянулась к деньгам и славе. Но за талант и труд надо многое прощать. Дети богатых редко бьют рекорды. Бунтуют, не хотят пользоваться положением родителей – лет до тридцати… и бунт проходит. Или купить себе весь глянец мира, как Пэрис Хилтон? Опять лет до тридцати. Потом надоест. Хотя, может быть, она дура? Дуракам обычно нравятся вседозволенность и мишура. Но она же деньги на этом делает. А сколько у нее последователей местного розлива? А сколько последователей? У меня отель в Варне. Я содержу всю свою родню и могу купить все варненские светские хроники и потом рекламировать ракию, томатную пасту, заказать свой парфюм или целую косметическую линию. У меня мало друзей, я в разводе. Почему меня сюда позвали? Болгарку?»
Кораблик себе плыл. Не спеша по черной ночи под звездами и луной. Звезды были яркие-яркие.
Олег задумался: «Надо же – где-то ужас как далеко что-то светится, и ты это видишь. Представить себе крутящуюся планету, висящую в бесконечном пространстве, одну среди множества непонятных, чужих, безжизненных даже… А вот она, Земля, и я, человек, стою на ней и рассуждаю, и мне дано мыслить и чувствовать, и мне дали душу попользоваться, чтобы ее обогатить своим опытом и своими мозгами, и я хочу, чтобы она запомнила меня».
Олег молча взял Саломею за руку и вытащил на палубу. Так устроен мир. Для полного счастья нужна «ее» рука. Пока еще так.
Когда Саломея и Олег выходили, Никита посмотрел им вслед. Его опять пронзило никуда не исчезающее, приросшее к нему чувство потери. Они расстались. Она уехала. В реку не входят дважды. Оба знали. Дела, дела. Его, ее. Независимость. Достаток. Все хорошо. Только такой больше не встречал. Чтобы ощущать ее как себя, как свою руку или ногу. Чтобы понимала по взгляду, заставляла самому идти за яблоком на кухню и ей еще принести. Вместе с ней ушли ее друзья. Интересные, ухоженные женщины, их любовники и мужья. Уик-энды стали опять трудными, ленивыми, пустыми. Он звонил. Она попросила больше не звонить. С другими женщинами не хотелось продолжать. Когда они были рядом, было желание не вставать из-за письменного стола – работать. Идеи кристаллизировались, все раскладывалось по полочкам, мысли роились, сшибая друг друга, не чувствовалось усталости, была какая-то защищенность и нужность, значимость и необходимость. Эля…
Они оба слишком расточительно относились к чувствам, не экономили на горючем, неслись, сломя голову, и хлопнулись в берлинскую стену своих противостояний.
– Пошли смотреть луну, – сказала Виолетта, вставая.
Никита сразу представил себя старым серым волком с задранной мордой, устремленной на эту самую луну, воющим свою тоску. Жуть. «По-моему, я напился», – подумал он.
На палубе, однако, было умиротворенно, чуть прохладно и пахло жизнью.
Он обнял Виолетту за плечи.
– Как называется твой отель? – Они перешли на ты.
Она помолчала, потом ответила:
– «Медный всадник».
Стало смешно.
Он почувствовал ее точеное, упругое тельце.
