– Вы сегодня выглядите еще более прекрасной, чем вчера, моя дорогая…
Аойду опять покоробило это небрежно-покровительственное «моя дорогая», но она только слегка поклонилась и направилась к карете.
– Линкей, – негромко подозвал мальчика Абраксас и чуть повел бровью. Мальчик вспыхнул от радости и сел в карету рядом с сестрой. Этого Аойда вынести не могла, она велела брату на несколько минут выйти и смиренно попросила Абраксаса поговорить с ней. Смирение ее длилось только пока Абраксас садился к ней в карету, потом же она тихо, чтобы не расслышали ни слуги, ни истуканы в серебристых плащах, спросила:
– Могу я узнать, что это значит? Почему вы забираете с собой Линкея?
– Ради вас, – просто ответил Абраксас. – Вот сейчас мы уедем, и тогда ваши близкие выйдут из-под моей власти. И, кажется мне, вы не захотите оставаться рядом со мной.
– Боги, да куда я денусь! – с тоской вздохнула Аойда.
– Мне нужен заложник, – твердо сказал Абраксас.
– И что же, вы намерены лишить моих родителей единственного сына только ради того, чтобы удержать меня около себя? Неужели вам недостаточно моего слова?
– Я не верю клятвам, – сказал Абраксас. – Слышал я ваши мунитайские клятвы – сначала поклянутся всем святым на этом свете, а потом ищут лазейку, как бы клятву обойти.
– И что же, Линкей теперь навечно должен быть прикован к вам? – гневно спросила Аойда.
– Зачем же навечно? – усмехнулся Абраксас. – Если хотите, и я сам дам вам клятву, что ваш брат скоро вернется к родителям.
– Вы не верите моим клятвам, почему я должна верить вашим?
– А вы и не верьте, – легко ответил Абраксас. Он выглянул из кареты и окликнул Линкея.
– Линкей, оставайся дома! – строго сказала Аойда.
– Дорогая, не будем ссориться, – насмешливо сказал Абраксас. – Эта прогулка пойдет мальчику только на пользу, и когда он недели через две вернется домой, у него будет о чем вспомнить.
…И так они ехали и ехали, останавливаясь на ночлег в чужих дворцах и замках, бесцеремонно пользуясь чужими вещами, распоряжаясь чужими слугами, если они попадались в чужих замках. Ар-и-Диф приближался. В иные дни Аойда вдруг ощущала, что он рядом. Абраксас – и такой, каким он был днем, и такой, каким бывал ночью, – вдруг становился неоправданно нервным, тревожно вглядывался в южный горизонт: сила, которая влекла его в этот дальний путь, все больше и больше казалась ему угрожающей…
И где-то рядом, неведомый Абраксасу, но ведомый,ей, неотступно находился Пройт…
Ар-и-Диф лежал перед ними под лучами солнца, как зеркало, в котором отражалось затянутое тучами ночное небо. Пустыня начиналась в каких-то ста ярдах впереди, а между ней и людьми протянулась желто- серая пятнисто-полосатая цепь пылевидного песка. Было что-то странное и неестественное в том, что пески не расползались дальше, а так веками и лежали на одном месте, и пятна, и полосы эти оставались неизменными на протяжении не то что месяцев или лет, а целых столетий.
– Вот и прибыли, – тихо сказал Абраксас, глядя вперед. Аойда вышла из кареты и встала рядом.
– Прибыли, – повторил Абраксас побелевшими губами.
Аойда оглянулась. Серебристые истуканы спешились и полукругом стали вокруг кареты, и эта блестящая стена, казалось, отрезающая их от всего мира, пугала ее больше, чем лежащая впереди пустыня; остатки войска Абраксаса-колдуна расположились чуть поодаль.
Абраксас вышел из оцепенения, протянул руку и притронулся к ее плечу.
– Моя… – начал было он, но вдруг осекся; приторно-привычное «дорогая» застряло у него в горле, и.он, помедлив, сказал мягко и ласково, как будто уже наступила ночь, и он не был игрушкой каких-то неведомых сил: – Айо, птенчик мой пушистый… Завтра утром ты будешь свободна.
Она молча оглянулась на него.
– Завтра утром вы с Линкеем сможете вернуться домой. А я пойду вперед, туда…
Аойда перевела взгляд на простирающуюся вперед пустыню. Ее передернуло ознобом, хотя день был яркий, жаркий, солнечный.
Серебристые за их спиной дрогнули, строй рассыпался; странная свита Абраксаса пришла в движение, а за ними, как по чьей-то команде, задвигались и остальные: расседлывались лошади, ставились шатры, разжигались костры. Однако оживление это было каким-то необычным, словно кто-то в одно мгновение, разом вдруг распустил путы, которыми все эти люди были связаны: в лагере явственно царили неуверенность и растерянность – люди еще не окончательно освободились от наведенных на них чар, но в них уже зародилось подозрение, что эти чары существуют и что именно они заставляют их поступать не так, как им бы хотелось, как надобно силам, наложившим чары.
Аойда ушла в шатер сразу, как только его поставили; слуги еще вносили какие-то вещи, а она присела на ковер, скрестив под собой ноги, и надолго замерла так, ни о чем не думая и ничего не вспоминая. Аойда словно задремала. Да так крепко, что Линкею пришлось потеребить ее за плечо – окликов она не слышала.
– Нас зовут к ужину, – сказал Линкей; он выглядел так же неуверенно, как и все зачарованные сегодня.
– Хорошо, – очнувшись, произнесла Аойда. Она встала, подошла к своему сундуку и достала из ларца с гребнями и драгоценностями зеркало, внимательно рассмотрела свое лицо.
– Зачем ты так прихорашиваешься? – Линкей подошел сзади и говорил шепотом. – Зачем ты… для него?
