Зеленую мутную воду, пронизанную солнцем, слепящие блики и узкую коричневую полоску тени, повторяющую контуры причала. Тень, если присмотреться, вовсе не темная, она прозрачная, и сдержанно, тайно светится изнутри. Она уютна и прохладна, и не режет глаз.
За спиной молчит толпа. Теперь молчит, наоралась. Слушает. За спиной мужской ровный голос читает: «…исчезновение или гибель королевы Каланды посредством премерзкого колдовства… подвергается испытанию водою…» И другой голос, женский, сиплый от горя, перебивает его: «Где она, дрянь? Где моя Каланда?!»
Где моя Каланда? Имя колоколом отзывается в голове. Грудная клетка гудит как звонница, сердце металлическим билом шарахает в ребра. Каланда! Госпожа моя, золотой ангел, горькая моя королева…
Не убивайте меня! Я найду ее. Вы сами знаете – никто кроме меня не найдет. Если она еще жива… я найду. Найду!
Солнечная рябь мучает единственный зрячий глаз, пляшет в воздухе, забирается под ресницы. Зеленая река еще заперта морем и пахнет тиной. Голос за спиной умолкает. Я слышу, как вода плещет у свай, раскачивая шелковую бахрому тины. Я слышу шаги – быстрые. Более быстрые, чем мне бы хотелось. Запоздало поднимаю взгляд – на небо надо было смотреть! Молиться! Каяться!
Голос за спиной: «Да свершится…»
Один хватает за веревку, стягивающую локти, другой – за ноги. Тяжело раскачивают, лицом вниз. Все что вижу, становится плоским, утюжит зрение, отпечатываясь на обратной стороне век: раскаленные доски причала, пыльные сапоги, метущие их грязные волосы, сбоку – зеленая граница воды.
Короткий полет.
Черная клякса моей тени кошкой бросается снизу вверх и разрывает мне горло.)
– Меня обвинили в ведьмовстве. Чтобы проверить это, связали и бросили в реку.
– И ты не выплыла.
– Не выплыла.
– Значит – не ведьма! – грим захохотал. – Глупость какая. И что? Амаргин тебя вытащил?
– Не Амаргин. Другой.
– Кто же?
– Ирис. Он не отсюда. Он… с
– Из Сумерек, что ли?
– Да. Я жила там. Не знаю, сколько. Здесь все переменилось. Не представляю, сколько лет прошло.
– М-м! – грим подался вперед. Сумасшедшие глаза его заполыхали в полуярде от моего носа. – А обратно чего вдруг попросилась? Соскучилась по дому?
– Черта с два. Меня выставили. Не спрашивай, за что. Не знаю. В один прекрасный момент я надоела… сумеречным господам.
– Тамошняя братия вся такая, – мрачно кивнул пес. – Никогда не знаешь, что им в голову взбредет. Через одного – бешеный, каждый второй – чокнутый. Как Амаргин с ними ладит? Хотя он им вроде как родственник в тридесятом колене.
– Не им, а фолари.
– Да один фиг. Ладно бы они там у себя злобствовали, а то ведь и здесь покою не дают. А я, между прочим, САМИМ к этому кладбищу приставлен. На законных, как говорится, основаниях. Нееет, находятся, пропасть, охотнички… – он встряхнулся, мотнул башкой так, что уши щелкнули. – Я б на твоем месте держался от них подальше.
Я не ответила. Доля правды в гримовом высказывании была. И немалая.
Помолчали. Огромный черный пес растянулся на земле, положив голову на лапы. Ладно, подумала я. Мне, наверное, не следует цепляться за прошлое. Ирис отказался от меня. То ли я его обидела, то ли
Каланда. В каких глубинах застиранной памяти сохранилось это имя? Имя из позапрошлой жизни. Имя и острое чувство утраты. Чувство вины. Меня бросили в воду из-за нее, из-за Каланды. Из-за того, что я сделала с ней. Значит, наказание было справедливым. Значит, я заслуживала смерти.
– А второй раз? – прервал молчание грим.
– Что – второй раз? А, утопление. Да вот, только что. Этот, как ты говоришь, дракон, заперт в подземном гроте, посреди озера из мертвой воды. Чтобы его накормить, надо через мертвое озеро пройти, а вода… ну, очень холодная и вообще… какая-то не такая. Короче, я грохнулась в озеро. И не выплыла. Это случилось четыре дня назад. На сей раз все было прозаичнее – меня вытащил Амаргин. Сегодня после полудня.
– Ну, это не считается. Любой может в мертвой воде хоть сто лет пролежать и останется свеженьким.
– И мертвеньким? – я затаила дыхание.
Грим подумал.
– На моей памяти никто еще не захлебывался мертвой водой. Выходит, в нее можно лечь и заснуть на тысячу лет, а потом встать и дальше жить. Если ты заранее не мертв.
– И если найдется тот, кто тебя вытащит.
– Это верно.
Мы еще помолчали. Я повозилась, подминая под себя крапиву. Голые стебли не очень-то и стрекались, главное – не прикасаться к листьям. Между качающихся верхушек открывался длинный лоскут неба, запыленный звездами. Земля подо мной уже не казалась такой холодной. Рядом черным курганом свернулся пес – косматый, уютный. От большого его тела тянуло теплом.
– Ты не сказал, как тебя зовут.
– А ты не спросила, Леста.
Я смутилась.
– Прости. Я думала, ты сам представишься.
– Называй меня Эльго.
Эльго. Это имя не шло ему. Слишком легкое, не черно-алое, а серовато-серебряное. Я почему-то думала, что имя у него будет грозное, рокочущее. А оно звучало как всплеск воды. Сумеречное какое-то имя.
– Эльго, – спросила я, – а ты бессмертен?
Он молчал так долго, что я думала – он заснул. Но дернулось острое ухо, разомкнулись веки, пропустив малиновый луч:
– Дурацкий вопрос, – пробормотал он. Голос его опять изменился, стал юным, как у подростка. – В каком смысле?
– Ну… тебя можно убить?
– Любого можно убить.
– А что с тобой будет, когда умрешь?
– Понятия не имею. Это не мне решать. САМ решит.
Я вздохнула.
– Ты давно тут живешь? На заброшенном кладбище?
– Хм? Это смотря для кого. Собственно, как начали тут хоронить, так я сюда перебрался. Мне церковь понравилась. Хорошая церковь. Жаль, сгорела.
– А новая?
– Я к старой привык, – он вздохнул. – Мне нравится высокая открытая колокольня. На новой сидишь, как в коробке, ничего не видно. Узнать бы, кто такое выдумал, да напугать как следует. Ночью, когда пьяный из кабака пойдет. Чтобы память отшибло. Чтобы домой дороги не нашел. Р-р-р!
– А вот Амаргин говорит, что мертвых не существует.
– Не понял?
– Ну, что мертвое тело – это земля, а…
– Ну, знаешь, пока оно землей станет, несколько сотен лет пройдет. А до того – лежит себе скелетиком, все чин-чином. Ну, а я сторожу, чтоб они тут самоволом не шлялись, и чтоб никто со стороны тут не
