ходили, вероятно, лет десять назад.
Еще несколько ярдов вверх по скользкому склону, под сомкнутые темные кроны, в сырое и мрачное царство крапивы. Когда склон немного выровнялся, я остановилась отдышаться. В сгущающихся сумерках тут и там что-то белело – кладбище продолжалось и по эту сторону реки. Однако здесь было темно и тихо – ни единого огонька, лишь гнилушки просвечивали из травы. Многие могильные камни покосились, некоторые упали, и все они были источены временем, изъедены сыростью, испятнаны лишайником. Я смахнула с ближайшего мелкий лесной мусор. Надпись удалось прочитать только вслепую, ощупывая пальцами рытвинки и трещины – «Рольм Барсук. Колль и Мирта Барсуки».
– Это старое кладбище, – объяснил Амаргин. – Сейчас здесь не хоронят. Вон там, – он махнул рукой выше по склону, – была старая церковь, она сгорела лет сорок назад. Там вокруг могилы и склепы для благородных. А здесь лежит народ попроще. Пойдем, это уже рядом.
Мы свернули направо и двинулись вдоль ручья по еле заметной тропинке. Интересно, откуда тропинка, если здесь никто не ходит? Или она тоже пропадет, как те камни, стоит только Амаргину оставить меня одну?
Маг остановился.
– Пришли? – спросила я.
– Пришли, – он посмотрел по сторонам, хмуря брови.
В темной листве бледно светились могильные камни.
– «Авр Мельник», – прочитал он, наклонившись и водя пальцем по одному из них. – Хм? – он проверил другой камень, – «Кост и Берилл Хвощи»… «Леокреста Дрозд, Вилик Дрозд»…
– Не туда зашли? – поинтересовалась я.
– Туда. Подожди здесь, я посмотрю, где хозяин.
– Амаргин!
– Прекрати за меня цепляться, я тебе не нянька.
– Не вздумай меня здесь оставить! Ты обещал отвести меня обратно!
– Да ты все-таки трусиха, матушка. Сколько раз надо утонуть, чтобы перестать бояться кладбищ?
– При чем тут кладбище? Ты обещал…
– Я обещал тебя кое с кем познакомить. Мы пришли в гости, так что веди себя пристойно.
Он стряхнул мою руку и решительно вломился в кусты дикой смородины. В воздухе разлился резкий острый аромат. Я постояла немного на тропинке, слушая как он шуршит и бормочет за стеной листвы. Ну, хорошо, я буду послушно ждать хоть до утра, если Амаргин так желает. Вампиры и мертвецы не пугают меня ничуть. И если маг задумал выбить клин клином и уничтожить мой страх перед водой еще большим страхом, то…
Я вздохнула в темноте, переступила с ноги на ногу. Задела коленом один из камней. Это была плита, наклонно лежавшая среди смородинных кустов. Проведя пальцами, я ощупью прочла невидимую надпись: «Хавн и Вива Живые».
«Живые»? Я прощупала буквы еще раз. Да, в самом деле, «Живые». Забавная фамилия. Особенно забавно читать ее на могильной плите.
Усмехаясь, присела боком на холодный камень, покрытый пленкой влаги. Амаргина уже не было слышно. Тьма кралась между деревьев, отирая лохматыми боками стволы, сдвигая ветви, тревожа птиц и шевеля тяжелую отсыревшую листву. Из оврага поднялся туман, расслаивая ночь словно творог на пласты: на плотный белый туман, над ним – похожий на сыворотку, водянистый, перенасыщенный испарениями слой сумерек, ближе к небу теряющих белесую муть, и – очищенный, пронизанный звездами аспидный мрак. Ну, что ж… Спите спокойно, Живые. Пусть земля будет вам пухом.
Прохладно. Я обняла себя, потерла ладонями плечи. День Поминовения. То есть, уже ночь. В эту ночь живые приносят на могилы огонь из домашнего очага, расстилают на земле скатерть и накрывают на стол. И приглашают своих мертвых вечерять. И беседуют с ними до утра.
А я, дважды утопленница, как в насмешку, сижу на могиле каких-то Живых, без огня и хлеба, и жду, наверное, пришествия Полночи. Непонятно, кто из нас мертв – я или Хавн со своей Вивой. Я мерзну, как живая и злюсь, как живая, и подозреваю, что никаких Хавна с Вивой под камнем нет и не было – ибо какие Живые согласятся лежать в мокрой земле на заброшенном кладбище? Живые встанут и уйдут, это только мертвые зябнут тут и трясутся как идиоты…
Я поднялась, похлопала себя ладонью по отсыревшему заду. Прошлась от куста крапивы до куста смородины. Смородина все еще пахла в темноте – зазывно, сладко, горестно. Я пошарила под листьями – пальцы нащупали влажные от росы гроздья, бахрому, низанную бусами. Когда-то старая Левкоя запрещала мне собирать кладбищенские грибы и ягоды. Но теперь эти запреты вряд ли ко мне относятся.
Горсть ягод в руке нежно-холодна, как драгоценный жемчуг. Я сомкнула пальцы, ощущая, как рвутся ниточки, подержала ягоды в ладони – и отправила в рот.
(…высокая грузная старуха, серая шаль на груди крест-накрест, холщовая юбка, облепленная по подолу землей и прелыми листьями. Стряхнув с плеч корзину, полную мелких грязных кореньев, старуха шваркнула ее чуть ли не мне на колени.
– Ишь, ты лихомань, заброда длиннорясая. Расселась тут, порог протирает. Че надоть тебе от бабки, божья невеста?
Нагнулась, рассматривая. Глаза как выцветшее рядно, крапчатые, белесые, зрачки – проеденные молью дырки. И глядит из этих дырок какая-то жутковатая насекомая тварь, пристально, чуждо. Хитиновый шелест, пощелкивание жвал.
Я втянула голову в плечи. Хотела отодвинуться, но за спиной у меня была запертая дверь.
– Г…госпожа Левкоя?
Старуха выпрямилась, опираясь на палку. Неприятное лицо, тяжелое, мучнистое, в грубых морщинах. Брезгливый, коричневый от табачного сока рот. Хмурые брови. Непокрытая голова дважды обернута толстенной сивой косой.
– Слышь-ка, на старости лет госпожой кличут, ага? Госпожа на языке, кукиш в мошне. Никак гостинчик нагуляла божья невеста, какой молитвами не отмолишь? Как блудить – так все горазды, а кашу расхлебывать – так сразу к бабке. Ага. А вот прочищу тебя ведьминым корешком, да угольком прижгу, чтоб неповадно было!
– Я… не…
Старуха вдруг хрипло расхохоталась. Злорадно так, аж птицы в кустах галдеть перестали.
– Да вижу я, вижу, девка ты еще, даром что длиннорясая. А вот рожица твоя вроде как бабке знакома, ага. Не, тебя я не упомню, а вот мамку твою…
– Да, да, – я закивала. – Ида Омела моя мать. А меня Леста зовут.
– Внуча, значить… – старуха осклабилась, показав крепкие бурые зубы. – Ишь, заброда. В гости, али как?
– В гости. Я на юг иду… бабушка. Вот, решила заглянуть… раз уж через Амалеру… Мать говорила…
– Ида так в скиту своем и сидит?
– Да, она в монастыре Вербены Доброй.
– А тебя на кой послала?
Я поднялась, отряхивая подол монашьего платья. Подобрала свою котомку.
– Она не посылала… Я сама…
– Сама, значить… Сама – рассама. Че в дом-то не вошла?
– Да как-то… неудобно как-то. Без хозяйки.
– Неудобно елкой подтираться, ага.
Старуха вынула березовую хворостину из петельки для замка. Толкнула дверь.
– Заходь, малая. Корзинку-то не тронь, щасс пойдешь корешочки в ручье полоскать. Ишь, внучка- белоручка, неудобно ей. А задницу о камень морозить удобно? А вот кабы я в село к куму заглянула, так бы и куковала на пороге ночь напролет?
Я ступила в темные сени, сплошь завешанные серыми вязками трав, заставленные коробами и туесами. От крепкого сложного духа заперло дыхание. Сенная пыль, воск, деготь, квасцы, плесень…
– Ааапчхи!
– Ты, малая, сторожней, ага? Головушка с плеч слетит. Ну, че встала столбом? Иди, иди в кухонь, не
