– Точно! – захохотал Старосельцев. – Теперь они в лилипутском цирке! У Карабаса-Барабаса!
Дома я отыскала точно такую же белую эмалированную крышку и положила их рядом на столе. У крышек обнаружился скол на крае. Я повертела крышки, сколы симметрично разошлись кнаружи. Я повернула крышки на сто восемьдесят градусов, сколы сошлись вместе черной бабочкой с белой кружевной каемкой по краю. Симпатично.
– Крышки изучаешь? – спросил Гера.
– Коллекционирую, – отозвалась я. – А какая этимология слова «утварь»? У твари?
– Все божьи твари, – засмеялся Гера.
– В смысле, каждой твари по паре?
– Примерно.
Я засунула крышки в посудный шкафчик. Они были не из моей жизни. У совпавших крыльев бабочки этимологии не имелось.
Перед сном моя рука сама отыскала в поисковике войну за испанское наследство. Карл II оказался жертвой инцеста, вся Европа оказалась жертвой частной жизни одной семьи. Склонность Габсбургов к близкородственному скрещиванию установила новый мировой порядок и сформировала современный принцип баланса сил. Это было нелепо. Так же нелепо, как ядерный взрыв золотого ахейского яблока и город, стертый с лица земли. Я поразмыслила и отыскала в династических браках, войне и жажде власти голый прагматизм. У персидского Париса, царя Камбиза он отсутствовал. Царь пожелал жениться на родной сестре, потому что любил, жрецы сделали его желание священным. Так веление сердца одного человека превратилось в религиозно-культурную традицию, живущую и поныне. Это не было нелепо, скорее величественно. Человек шагал по небу на равных. Так и должно быть?.. Я вдруг подумала о расстрельных списках. Любых. Это… Это выглядело устрашающе. Надо об этом помнить? Или просто жить?
Я закрыла веки, передо мной явились зеленые глаза. Я вспомнила кухонную карусель и засмеялась. Мне впервые понравилось быть с толпой. Получается, совсем и не надо знать друг друга, чтобы делать общее дело.
– Надо было забрать у него не крышку, а ложку. Так было бы вернее.
Я стояла на усах живой протоплазмы. Она текла как ни в чем не бывало. Вокруг сосульки и лед на случайных лужах, на живой протоплазме льда нет. Живая протоплазма на то и живая, чтобы не замерзать. Мне стало завидно. Я часто мерзла. Я смотрела на протоплазму и вдруг увидела огромный хвост косатки. Хвост взмахнул самим собой над водой и рухнул в воду, окатив меня фонтаном брызг. Я откинулась назад и встретилась взглядом с шаром-инопланетянином.
– Как поживает твоя кукушка? – спросила я. – Кукует рецидивами?
Илья встал рядом со мной, положив руки на парапет, за которым текла река. Она казалась совсем черной. Зимой всегда так. Косатку под черной водой не разглядеть.
– Как поживаешь?
– Отлично! – Я рассмеялась. – Свободный вечер?
– Ну хорошо, что отлично. Я хотел извиниться.
– Не напрягайся. Мне все равно.
Илья резко наклонился и развернул меня к себе. Он сжимал мне плечи, давя тисками, и выедал глаза, как я когда-то Конраду Вейдту. Его голубая радужка блестела цветом красного дерева. Как у деревянного льва.
– Пришла. Ушла. Все отлично? – я услышала голос сквозь толстую вату. – Все поровну? А я как? Что со мной? Наплевать и забыть?
Я снова упала в обморок, не потому, что глядела в его глаза, а потому, что мне нечем было дышать. И из-за глаз тоже. Я очнулась в его руках.
– Твои глаза похожи на сосульки. Две длинные синие сосульки. От них стынут руки. Даже на солнце.
– Не похожи, – я закрыла лицо руками.
– Ты меня достала, – устало сказал он.
Он меня обнимал, чтобы я не упала. Или еще почему-то. Я разняла его руки и прислонилась к чугунному парапету. Он был ледянее льда.
– За что ты меня ненавидишь? Что я тебе сделала? Что?
– Какие у вас отношения с твоим Герой? – вдруг спросил Илья.
– Хорошие. Очень. А что? – у меня внутри натянулась струна.
– Насколько очень? – Илья быстро взглянул на меня и отвернулся.
– Что ты имеешь в виду?
– Я видел, как он на тебя смотрел! Ты ему кто? А?
Наши глаза налетели друг на друга на полном ходу, как два скорых поезда.
– Как смотрел?!
Он сгреб меня рукой за воротник. Его глаза щурились ненавистью.
– Как мужик смотрит на свою бабу! Это любой поймет! Что у вас с ним? Говори!
– Все! Все! Все! – я зарычала, захрипела, как безумная. – Все, что позволит твое грязное воображение! Все! Понял?
– Ты врешь? – тихо спросил он и отвернулся к реке, туда, где под черной водой прятался его двойник. С хвостом и улыбкой от уха до уха. Или совсем без улыбки. Жаль. Так жаль. Дельфин и косатка – разные люди. Совсем.
– Вру, – ответила я. – Ты зачем хвостик обрезал? Он тебе шел.
– Ты вернешься ко мне или что?
– Я же тебе надоела.
– Ты заразная. Вакцины нет. От тебя не избавиться ничем.
Я обняла его и вздохнула, как Гера. Мне было жаль нас до слез. Мы разные, и мы притягивались. Это хуже всего на свете.
– Что скажешь?
– Мне кажется, я тебя люблю. – У меня был самый несчастный голос на всей земле.
Он засмеялся, я тоже. Мы тряслись от смеха на каменных усах живой протоплазмы.
– Не повезло нам, – сказал Илья.
– Не то слово, – согласилась я.
Мы взглянули друг на друга и снова засмеялись. Два улыбающихся дельфина скакали из его мировых океанов в мои. Туда и обратно, как заведенные. Получается, им повезло. Может, нам тоже?
Я обещала Илье прийти завтра. Меня мучили сомнения. Терзали душу. Я боялась, не зная чего. Я вышла в темный коридор и остановилась у старого зеркала. Провела по нему ладонью и вгляделась в свое отражение, ища ответ. Напрасно. Зеркало было мутным хрустальным шаром. Я и себя разглядеть в нем не могла. Тогда я вернулась в комнату и вытащила из-под подушки чужое сердце. Я давно его туда положила. Моя рука снова была полна его крови. Я выключила свет, и сердце исчезло. Я его чувствовала, но не видела. Оно стало теплым от моей руки. Или моя рука стала теплой от его крови.
– Гера. Мне приснился плохой сон. Я упала с маятника в черный угол, а не посередине напольных часов.
– Это хороший сон, – улыбнулся Гера. – Если бы ты упала посередине, ты бы оказалась под тремя шестерками. Двенадцать и шесть.
– Да?
– Ты с какой стороны солнца упала?
Я вообразила себя напольными часами. Получалось, я упала со стороны восхода.
– С восхода.
– Ну, вот видишь. Это хороший сон.
– Илья просит меня вернуться. Я его видела.
– Ты этого хочешь? – после паузы спросил Гера.
Он вертел в руке ручку. Она падала и падала, Гера ее поднимал и снова вертел.
– Он – собака, я – кошка. Он сравнил мои глаза с сосульками, от которых стынут руки даже на солнце.
