– Он умеет говорить комплименты.
– Это ирония?
– Нет. А как же Корица?
У меня на душе стало еще хуже. Я снова забыла о нем. Совсем.
– Корица на самом деле не Корица, – объяснила я. – У него другой запах. Не мой. Я это почувствовала сразу же. Он маскируется под корицу глазами.
– Значит, собаки?
– Есть кошки, живущие стаями, как собаки. Их львами называют. Понятно? Они даже охотятся как собаки.
– Может, львы маскируются под собак? – Гера смотрел в окно. – Или наоборот. Собаки отрастили себе гриву и кисточку.
– Нет, не маскируются, – засмеялась я. – Они парламентеры. Налаживают отношения между кошками и собаками.
– Ты уже все решила.
– Средне.
– Ты же знаешь. Я всегда с тобой. Надо будет, я вырву твоему Илье руки и ноги.
В голосе Геры я не чувствовала уверенности, словно он сомневался, как и я. Львы не собаки. Это знает каждый.
– Учи его, как китайский язык. Китайский – самый трудный, потому китаистов не так уж много.
– Попробую, – так ничего не решив, я закрыла дверь Гериной комнаты.
Бабушкина квартира кружилась комнатами вселенского бублика вокруг дыры длинного, темного коридора. Из темного коридора ведут два выхода. Один – через окно к синему небу с золотым шпилем, другой – в подъезд с тусклым, искусственным светом. Я оглянулась на свое отражение в зеркале и попала в свертку времени и пространства – два выхода сошлись в одной точке. На мне. Тогда я взяла чужое сердце и вылетела в окно, где на фоне черного неба серебрилась гигантская сосулька лунного шпиля.
Я позвонила в дверь Ильи, и меня охватила тревога. До паники. Он мог быть не один. Я вспомнила девушку, целующую его взасос. Илья меня видел и уехал, без колебаний отправив в угол забвения. Я резко развернулась и нажала кнопку сверхскоростного лифта. Мне надо было вернуться назад и подумать. Во что бы то ни стало!
Я вздрогнула, услышав щелчок замка. Илья открыл дверь, щурясь от яркого света, горевшего в подъезде нового дома. Лифт раскрыл рот, приглашая к себе.
– Где твоя метла? – спросил Илья.
– В сумке.
– Складываешь как зонтик?
Я молчала и вглядывалась в его лицо. Я не знала, чего от Ильи ожидать. Лифт закрыл рот, ему надоело ждать.
– Смешно! – Илья внезапно рассмеялся. – Думал о тебе, и ты явилась ровно в полночь.
– Это плохо? – спросила я.
– Страшно, – он осторожно коснулся губами моих губ. – Надо же. Настоящая.
Я откинула назад голову, и он окольцевал меня двумя шаманскими кругами радужки глаз. А я его своими руками, в которых прятала его сердце. Получилось, мы были на равных.
Мы лежали, раскинув руки, сдвоенной буквой «Т». Как две гороскопические рыбы, плывущие в одну сторону. Мне не было тяжело. Мы вложились друг в друга, как матрешки.
– Я хочу, чтобы ты жила у меня внутри, – сказал он, глядя мне в лицо.
Я смотрела в отражение своих глаз, удобно устроившись во рту косатки. В глазах моей зеркальной души вращались буруны синего моря, совсем как в моем сне.
– Я и так у тебя внутри.
Илья вздохнул совсем как Гера и уронил мне голову на плечо. Я погладила его по голове.
– У тебя вокруг макушки волосы пропеллером, – сказала я.
– Хорошо, что не дыбом.
– Куклачев приручает кошек.
– Ему проще. Он не человек. Он оживший кошачий тотем.
Я рассмеялась.
– Я обыкновенная. Ты просто смотришь на меня не под тем углом зрения.
– С твоим появлением в моем зрении нет углов, одни закоулки. Ты шляешься в них без зазрения совести.
Я думала о том, что это хорошо, что мы разные. Иначе мы не зацепили бы друг друга и прошли мимо, не заметив, что мы существуем на свете. Теперь Илья живет в моем подсознании, от него не избавиться ничем. Вот и прекрасно, что нам не повезло! Ни к чему учить тарабарскую грамоту. Жизнь тогда может стать пресной.
Глава 12
Я невзлюбила психические болезни. Может, потому, что мы пришли на цикл психиатрии в самый мрачный зимний день – снеговые тучи нависли над городом, и ни единого лучика солнца. А может, потому, что все отделения в психиатрической больнице захлопываются на замки. Не зайти, не выйти. Ни больным, ни посетителям. Люди с больной душой остались в бессрочном заключении. Без права на помилование. Больная душа должна находиться в клетке, чтобы здоровой душе было спокойно. Так лучше для всех.
Мы смеялись, пока переодевались, вошли в мужское отделение, и оно подавило нас вмиг. В отделении было так же мрачно, как и снаружи. Там, где воля вольная. Даже ни одной зажженной лампы. Сумеречное отделение для сумеречного сознания. В длинном, темном коридоре скользили тени больных душ. Туда и сюда. Безостановочно. Будто искали покой и не могли найти.
– А! Акушеры-гинекологи пришли!
На меня смотрел один из больных. Угрюмо, из-под бровей. Он схватил меня за руку. За палец.
– Че камень такой? Где его половина?
Это кольцо мне подарили на день рождения одногруппники. Ювелирное украшение из художественного салона. Красно-коричневый кабошон с серебряной гусеницей, заместившей его половину с одной стороны. Усики гусеницы наползали на камень, за ними ползла серебряная гусеница.
– Где половина? – глаза больного сузились до темных щелей, совсем черных в сумраке коридора.
Я, закаменев, смотрела в его черные щели. Больная душа это страшно, особенно для здоровых. Для любых.
– Ну-ка! – нас раздвинул наш преподаватель. – Ступайте в палату. Там его половина.
Больной развернулся и пошел. Послушно. В отделении не было ни одного белого халата, кроме нас. А он покорно ушел, так и не узнав, где половина. Его болезнь ссутулила его душу. Наверное, уже давно.
– Не надо их бояться. Они это чувствуют, – сказал преподаватель. – А кольцо сними. Кто его только выдумал?
– Художник, – пояснила Рыбакова. – То есть художник-ювелир.
– Пусть приходит к нам в отделение! – рассмеялся преподаватель. – Идемте дальше. Знакомиться.
Наш преподаватель, Эдуард Алексеевич, был маленьким, щуплым человечком. Но его слушались больные, и он веселился, несмотря на мрачную погоду своего ремесла.
Я сняла кольцо, положила в карман халата и пошла знакомиться с мужским отделением дальше. Нас провожали взглядами сумрачные больные психиатрической больницы. Молча.
– Им скучно, – сказал Эдуард Алексеевич. – Вы для них бесплатное кино. Мужчины в целом агрессивнее женщин. Персонал в женском отделении отдыхает. Чаще, чем реже. К тому же влияет погода. Пушкин страдал циклотимией.
– Кто диагноз поставил? – заинтересовался Зиновьев.
– У Пушкина, молодой человек, сезонное вдохновение, – туманно пояснил Эдуард Алексеевич. – Пойдемте в мой кабинет.
– Судя по отзывам следующих поколений, ему бы радоваться, а не страдать, – не согласился Старосельцев.
– То поколения, а то Пушкин, молодой человек. Смотря с чьей стороны глядеть.
