приложив узкую ладонь к глазам. Я не вижу ее глаз, но знаю, что они ждут.
– Какой у них вкус?
– Сладкий, вяжущий, – он закрывает глаза.
– Всё?
– Всё, – улыбается он.
Не всё… Я смежила веки. Земля тянется вверх небольшими холмами, над серебристыми облаками джиды плывет густой, медвяный аромат солярных цветов, которых я никогда не видела. Так красиво…
– Поедешь? – повторяет он.
– Уже! – тихо смеюсь я.
Он целует, едва касаясь губ, передавая нежность. Так странно… Я не привыкла. Я перевожу взгляд на тюльпаны, они рядом. Их холодные языки лижут кожу огнем. Огонь и нежность. Он такой?
– Что тебе во мне? – спрашивает он.
– Я удивилась… – Вижу черные, редкие волоски на его руках и краснею. Мне не хочется продолжать. Это мое, личное. Зачем ему?
– Все начинается с удивления, – улыбается он.
«И любовь? – хочется спросить мне. Но вместо этого говорю: – А во мне?» – и отчего-то снова краснею.
– Кофе! – смеется он.
Мы сидим на полу, головы одна к другой, на моей кровати. За окном ветер, качая, золотит листья черемухи. Они молчат – ветер уходит, они что-то шепчут – ветер приходит. Он теребит зеленые листья, они краснеют закатом. Так долго тянется их разговор, что хочется подстегнуть. Чего они ждут?
Я поворачиваю голову.
– Чего мы ждем? – спрашивают его глаза.
– Не знаю, – отвечают мои.
Я хочу, но никак не решусь сказать. Может, рано? Или не успею? Я отворачиваюсь. Все равно то, что будет, – уйдет…
– Я приду, – произнес он, уходя.
– Хорошо, – ответили за меня мои губы.
Я до смерти не хочу, чтобы он уходил! Но я не решаюсь сказать. За это он меня не прощает?
Его уже нет, я смотрю в глаза черно-белой женщины, чье лицо сложено из зыбких белых цветов. Она упустила, не я!
Так жаль… Так жаль, что хочется бежать. Кричать! Уходи, но останься!
– Не бойся, – теребит меня ветер.
– Я не боюсь, – шепчут за меня мои губы.
Ветер приносит запах. Пряный, медвяный, степной. Я улыбаюсь. Глупая, глупая, глупая я! Смеюсь и вдруг осекаюсь. Это запах моих волос! Я осталась одна…
Марат
– Когда изволишь вернуться? – Высокий голос всасывает воздух, ставя знак препинания придыханием.
У меня сводит скулы – Ида! Раньше меня возбуждал ее тембр, особенно своеобразное придыхание в конце фразы. Потом стало смешить, теперь раздражает. Ида – бражник «мертвая голова». Ее голос – пронзительный писк. Так верещит «мертвая голова», если его разозлить.
– Не знаю, – отрывисто говорю я. Три часа разницы. Что нам не спится?
– Снова наводишь мосты? Тсс! – Она смеется, выдавливая воздух назад, как проколотая покрышка. Тсс!!! Мерзость!
– Навожу. – Сжимаю зубы, чтобы не заорать. – Выслал первую партию. Жди.
– Я получила твою писульку. Снова в том же духе? Мы не можем продать и половины. Я прогорю.
– Разное, – я решил ее успокоить, иначе не отвязаться.
– Знаю я твое разное! – верещит она. – Блондинка, брюнетка и ты в середине! Только попробуй привезти мне заразу!
– Не будь вульгарной! – я цежу слова сквозь зубы.
– Если бы я была вульгарной, я прошила бы тебя шпилькой! Подлец!
– Как поживает наш муж? – смеюсь я.
– Мерзавец! – Она швыряет трубку. Мне хочется потрясти головой, чтобы выбить из себя ее голос.
Ровно через минуту звонок. Черт! Черт! Черт! Я не отключил телефон. Снова Ида.
– Прости, – лепечет бражник «тупая башка». – Не выспалась. И проиграла херову тучу денег.
– Не таскайся по подполью. Загребут. – Я уже мечтаю, видя Иду в СИЗО. Пятнадцать суток – отличный вечерний наряд.
– У меня галерея, а не казино… – Ее голос все еще что-то просит. Мне наплевать.
– Поменяй профиль, будешь проигрывать нашему мужу.
«Наш муж» любит Иду, а она прицепилась ко мне репьем. Он поначалу бесился, сейчас устал. По-моему, скоро он будет скрываться в шкафу – не я. Я смеюсь вслух, она взрывается бомбой.
– Галерея живет на его деньги! И ты! Ты! Ты! Мерзавец! – снова верещит «тупая башка» на фоне сдавленных всхлипов. Я отключаю трубку. На сегодня Иды достаточно. Более чем!
Плевать мне на деньги. Я зарабатываю сам, продавая лучшее налево. Она знает, но молчит. Терпит. Мне просто жаль эту дуру, она здорово мне помогла. Но это было давно. Так давно, что благодарность превратилась в старую ветошь. Я один, потому я до сих пор с Идой. И сдохну с ней! И нашим мужем! Я начинаю смеяться. Дурь! Какая дурь! А не послать ли ее к чертовой матери? Я поднимаю ногу. Здесь у меня нет тапок. Тапки по имени Ида остались дома.
– Что ж вы так жмете, Ида? – смеюсь я.
У меня отличное настроение. Даже пронзительный писк «давно мертвой башки» не может вывести меня из себя. Я решил отступить. Теперь черед дожидаться кофейным глазам. Она ждала, я легко это понял! Я закинул руки за голову, мои глаза в красных языках костра на потолке. Он не жжет, не палит, не калит, а греет. Как я хотел. Я отдал ей костер, у нее он горит раскаленными докрасна углями тюльпанов. У красных цветов кожа моих обожженных ладоней. Каждая жила на каждой их пылающей лопасти – моя закупоренная артерия, черная сердцевина – обугленный струп от ожога.
Я засмеялся. Она ставила в вазу мой жаркий костер, я рисовал ей себя – руки в наручниках за спиной. Она поймет, я ее разгадал. Разве не этого она хотела?
Я закрываю глаза.
– Не люблю! – с тихой злобой шипит она, встречая меня на пороге. Что в ее голове?
– Тебе хочется быть собой, – прошу ее я. Мне хочется понять ее, но компромисс – единственный парадокс, который мне известен.
Она плачет, я тихо смеюсь. Семь пятниц на неделе!
Я вдыхаю запах ее волос, и меня прошибает пот. Я вижу детство – оно вернулось, когда я не ждал. Как оказалось, я не забыл.
Я увидел цветущую джиду весной. Земля тянулась вверх небольшими холмами прикрытых строгим матово-зеленым кружевом невысоких тонких деревьев. Замшевые листья, замшевые чашечки желтых цветов и свечки бутонов в футляре из замши. Над серебристыми облаками джиды плыл густой, медвяный аромат скромных туркестанских цветов.
– Что это за дерево? – спросил я. – Облепиха?
– Джида, – ответил голос матери.
– А.
Я сорвал цветок и понюхал. У него был тот же пряный, степной запах. Мне казалось, его унес ветер, но он пришел ко мне насовсем.
– У джиды желтые плоды. Из ее полосатых косточек дети делают бусы.
– Какой у них вкус?
– Сладкий, вяжущий.
– Всё?
– Пошли, – мать смяла желтый солярный знак и бросила на землю. У меня на руке остался ее сок,
